Рабочая команда была и в распоряжении Цима. Этот обладал более покладистым характером: сам грабил, но и другим не мешал. Работа в его команде справедливо считалась самой выгодной в лагере.
Высокий смазливый парень, Цим любил разглагольствовать перед узниками об исключительном благородстве эсэсовцев. Они; дескать, самые лучшие парни в Германии. Не зря, мол, фюрер из хороших парней отобрал самых лучших и превратил их в свою почетную гвардию. Он Цим, и есть почетный гвардеец. Цим не очень вредил заключенным, но свинья был изрядная. Два года работал под началом Цима семнадцатилетний русский паренек. Понятливый такой был паренек, смирный. Однажды нашло что-то на парня, он взял да и стукнул Цима молотком по лбу. Цим заревел, точно его режут. Крови он потерял совсем мало и через две недели был совершенно здоров. А русский был торжественно повешен. Незадолго до казни уничтожили и его трех ни в чем неповинных соседей. Цим палец о палец не ударил, чтобы спасти их. И совесть его не мучила…
Новичок, попавший в баню в первую очередь должен был отдать Гапке или Циму деньги, золото кольца, часы, авторучки и прочие драгоценности. Все тщательно записывали и упаковывали. Затем заключенный расписывался. Однако запись имущества не отличалась скрупулезной точностью. Испуганный узник не замечал подвохов, они и являлись главным источником дохода банщиков. Деньги и ценности, отнятые у евреев, зачастую и у русских, изредка — у поляков вовсе не записывались. Их складывали в корзину, позднее в канцелярии подсчитывали и сдавали в казну. Это был второй источник дохода и весьма важный. Рабочая команда, отнимавшая драгоценности не все сбрасывала в корзину. Кое-что попадало в карман и к команде. Да и из корзины не все добиралось до казны, немало пропадало по дороге.
Продукты и курево, привезенные новичками, — все без исключения шли в пользу банной команды.
Иногда и эсэсовцы норовили забрать свою долю. Но банщики довольно ловко обставляли их. А ведь баня пропускала сотни тысячи новичков. Было чем поживиться.
Мелкие вещи новичков — бумажники, трубки, портсигары, мыльницы с мылом, зажигалки, зубные щетки, белье, ножи и бритвы и т. д. — все поглощала корзина, все отправлялось на склады СС. Правда, значительная часть богатств по дороге оседала в разных карманах.
Верхняя одежда, обувь, белье завязывались в отдельные узлы и сдавались на хранение в учреждение Цима. И тут действительность совершенно не соответствовала записям.
Сначала одежда евреев и русских складывалась в отдельную кучу. С осени 1944 года сюда же сбрасывали и одежду поляков. Все добро предназначалось для эсэсовской организации. Однако никто никогда не проверял количество узлов. Значит, и тут имелся источник наживы — требовались только ловкие руки.
Нумерация одежды и складывание ее в тюки вовсе не гарантировали ее целости. Мой новый костюм из английского материала, новые ботинки, альпинистский свитер, кожаные перчатки, шелковые рубашки, носки и прочее уже через неделю испарилось из узла, исчезло бесследно. Такая же участь постигла вещи моих друзей прибывших в Штутгоф из Литвы. Виновников кражи, разумеется, не нашли. Их никто и не искал, да и смысла не было.
В январе 1945 года, во время эвакуации Штутгофского концентрационного лагеря, тюремщики свалили в кучу несколько десятков тысяч пальто, костюмов, пар белья, пуловеров, ботинок, шапок, шляп и вывезли в беспорядке в город Лауенбург. Часть добра расхитили по пути, а остальное бог весть кому досталось. Ни один из оставшихся в живых заключенных никогда больше не увидел своих вещей. Пропали все деньги, все драгоценности, тщательно записанные в книгу.
Незадолго до эвакуации лагеря я зашел к Циму. Красный как рак, он, дрожащими руками запаковывал ящики.
— Господин шарфюрер, — промолвил я, отвесив низкий поклон, — разрешите мне забрать мой паспорт из кармана пальто.
— Что, паспорт? зачем он тебе?
— Просто так… На память… В кармане остался.
— Сбежать, жаба, собираешься! Не дам, проваливай!
— Но, господин шарфюрер мало ли что может случиться. Могущественный Третий рейх конечно… победит… Но паспорт есть паспорт… Наконец, господин шарфюрер, вы и сами собираетесь бежать…
— Прочь, скотина — обрушился на меня Цим. — Убью, гадюка! Вон, вон бестия!
От рохли Цима я не ожидал такой прыти и как куль соломы, выкатился во двор.
Так и остался мой паспорт безутешным сиротинкой. Кто знает, в какой яме он сгнил.
ДУШ ДЛЯ ТЕЛА И ДЛЯ ДУШИ
Нас, новичков, представителей литовской интеллигенции, согнанных в баню, прежде всего, по установившейся традиции, обобрали. Очки остались единственным приятным воспоминанием о моем имуществе. У других и очки забрали. Тыкайтесь-де мордой, как слепые котята. Потом нас остригли под машинку, где только нашли волосок… И стали мы голы, точно Адам в раю. Опрыскали нас какой-то вонючкой, так сказать, продезинфицировали. Сняли мерку, взвесили и записали все данные в книгу. Прогнали рысью через холодный душ. Многие и намокнуть не успели. Официально считалось, что мы вымыты.
После купания всех перегнали в холодный предбанник. Здесь происходила выдача мрачного барахла неопределенного цвета официально называвшегося бельем и клумп. Для среднего роста это еще было полбеды, а вот рослым, крупного телосложения узникам пришлось совсем туго: ни клумпы не лезут на ноги ни мешок, то бишь рубашка на спину.
— Сделай милость, — умолял я банного деятеля, — может, есть что-нибудь, что бы мне надеть? Видишь — не налезает. Смилуйся, посмотри, может, найдется.
Банный деятель — тоже заключенный. Но, проработав в бане порядочное время он разбогател и теперь не раз говаривал, а только зверски рычал:
— Что?! Ты не в магазине. Ты — в концентрационном лагере. Убирайся, паршивая кляча, отсюда!
Что-то непонятное, но твердое ударило меня по спине, обожгло щеку… Я потерял сознание. Позднее я не мог вспомнить как, подхватив клумпы, выбрался во двор где уже стояли заключенные.
Стоптанные клумпы на босу ногу. Грязные обноски вместо белья. Ничего больше… Люди стоят между бараками на сквозном ветру, стоят — и зуб на зуб не попадает.
Что и говорить: почти голые после бани, на ветру — в марте.
Я с грустью гляжу на свои опорки и тоже втискиваюсь в ряды. Зубы выбивают мелкую дробь. Только и остается, что стучать зубами. Бегут часы. Один, другой…
— Тьфу, черт!.. — какими только словами не ругаешься, чтобы на душе полегчало. Ведь мы все умрем от воспаления легких!
После трех часов такого проветривания начали наконец по двое по трое загонять в какую-то будку, похожую На барак и называвшуюся «Bekleidungskammer» — гардероб где нам выдали одежду. Мне заменили клумпы чтобы можно было хоть напялить на ногу. Все получили по тоненькой бумажной курточке, полосатый пиджак каторжника и такие же рваные и грязные штаны, представлявшие собой смесь бумаги и древесины. Выдали каждому полосатый замызганный блин, отдаленно напоминавший берет. Он с трудом держался на макушке. И это — вся одежда в марте месяце, когда держались еще порядочные морозы. Наконец нас снабдили двумя продолговатыми лоскутами на одном был выбит порядковый номер, на другом — намалеван красный треугольник. Приказали пришить: номер на груди с левой стороны, треугольник на штанине у бедра.
Облаченных таким образом нас загнали в жилой барак второго блока.
Начальником блока был заключенный Эссер — уголовник, бандит, попавший в лагерь за различные злодеяния. На его совести была не одна человеческая жизнь. Это был главный хозяин второго блока.
Его помощник, писарь блока, Тони Фабро, бешеный тиролец, носил значок политического заключенного. Тони проваландался в разных лагерях чуть ли не одиннадцать лет, но так и не сказал никому, за что попался.
Жилой барак обычно состоял из трех частей: «Tagesraum» — дневной резиденцией, «Schlafraum» — опочивальни, и умывальной.
В жилом бараке тотчас усовершенствовали наши прически. В бане наши волосы остригли под машинку, а тут бритвой, похожей на нож для заклания домашней птицы выбрили на голове полосу сантиметра в три шириной. Точнее говоря, не выбрили, а выскоблили. Все мы чувствовали свои окровавленные макушки. Бритва завершила процесс нашего превращения в заправских каторжников. В таком виде нас инспектировал неведомо откуда появившийся скелет, смутно походивший на человека. Немало лет, видно скитался он по лагерям, прошел огонь воду и медные трубы. Весь ссохся, согнулся, все время отвратительно харкал и кашлял — но все же вышел в начальники. Он исполнял в блоке обязанности заместителя помощника писаря.
— Ну, вонючая литовская интеллигенция — приветствовал он нас, — марш во двор.
Марш так марш, черт бы его взял. Мы высыпали во двор. Там скелет выступил в роли учителя и ознакомил нас с основными особенностями торжественного каторжного марша: надо идти в ногу, так, чтобы клумпы четко выбивали дробь — стук стук стук… Я за два года так и не усвоил этой премудрости — слишком она была сложна для моей бедной головы, хотя некоторый свет на таинства маршировки проливали звонкие подзатыльники начальства.
