— Концентрационный лагерь?! — мы онемели от удивления. — Мы в концентрационном лагере!!! — Не отчаивайтесь, — утешает парень. — Здесь теперь можно жить!
— Концентрационный лагерь?
— Нынче Штутгоф — настоящий приморский курорт. Не сравнить с прошлым.
— Курорт?
— Видишь, сосенки растут. Чем не курорт? Море в трех километрах. Воздуха вдоволь… Ничего. Жить можно. Не пейте только воды. Она тут заражена бактериями холеры и брюшного тифа. Видите труба дымит?
Впрямь дымит и жженой резиной пахнет…
— Крематорий. Рано или поздно нее в трубу вылетим.
— И мы? В трубу?
— А чем вы лучше других?
— Неужели труба — удел всех?
Кое-кто еще не вылетел. Как видите и я еще жив, хотя седьмой год по лагерям мотаюсь. Запомните три основных заповеди: опасайтесь расстройства желудка, берегите ноги и следите за почками: как бы не отбили палками. Иначе — труба. Вообще же — жить можно…
Хорош приморский курорт к Лесу Богов! Нечего сказать, утешил, разрази его гром!
— А вы что думаете? Видишь, ребята воз с мусором волокут. Сгибаются в три погибели, но волокут. Три года назад мы так же песок возили. А карьер в семи километрах от лагеря был. На возу эсэсовцы с «бананами». Мы рысью бежим. Порожняком и с грузом — одинаково. К то не поспевал, того угощали дубинкой кто падал — не поднимался. И такие были времена.
— А ты часом не врешь ли? Запугиваешь, бродяга, только и всего.
— Я — рейнский. Из Кельна. Иоган Блой. Мы рейнцы не врем. Крадем с удовольствием. Пожалуйста. Но врать — никогда. Фуй.
— За что же ты сюда попал?
— Эх, из-за пустяков. Не повезло. Мне в жизни не везет. Пятнадцать раз судился за воровство. А в шестнадцатый — оплошал: засадили в лагерь…
— Скажи милок, кто были те двое, которые прошлой ночью нас палками колотили?
— А! Горлан — Леман, главный староста лагеря. Второй, маленький, — так ничтожество… Стасяк… Дерьмо…
— Лагерь, — продолжал он — отдельная автономная республика совершенно независимая как вотчина магараджи. Здесь даже свое самоуправление есть, возглавляемое лагерным старостой. Его назначают из заключенных за особо выдающиеся заслуги. Он представляет наши интересы перед властью. Нужно бьет и в хвост и в гриву. И повесить он может. Сало у заключенных отбирает и жрет. Этот Леман — еще довольно приличный человек. Только уж очень много орет. Погубили его взломы с применением оружия. Я всегда говорил и теперь утверждаю: карманник во сто крат благороднее взломщика. А Стасяк — помои… Я в бараке хлеб разрезаю, а он распределяет. Каждый день по три буханки прет, а к этому еще банку мармелада да пачку маргарина. Этакий огрызок. Но карьеру сделает. Если он и дальше будет такой везучий, если его никто не укокошит — обязательно выслужится в палачи. Помяните мое слово… Ого, политический отдел на горизонте — веселый рейнец неожиданно скис. — Мне ведь строго запрещено с вами разговаривать…
— Политический отдел!?
Услышав столь громкое название, мы словно гуси, вытянули шеи и застыли: что с нами будет?
Политический отдел явился в сопровождении четырех пишущих машинок. Их несли арестанты. Следом шествовали два эсэсовца в форме.
— Ну, bracia litwini значит, добро пожаловать! Как дела? — дружески осклабился один из несших машинки. — Мы вас ждали.
С ума сойти! Они нас ждали! Когда же начнется угощение?
Как они горды! Как кичатся! Подумать только — несут пишущую машинку! Не они ли будут наши следователи и судьи?
Вызывают по одному. Встать навытяжку руки упереть в бедра: допрашиваемый должен быть похож на самовар. Отвечать громко и четко, чтобы и глухой слышал. Имя и фамилия! Семейное положение! Адрес — он может понадобиться в случае скоропостижной смерти…
— За что арестован?
— Не знаю.
Мы отвечаем, словно сговорившись.
Так и записали: не знает, за что — какая разница?
Выдали номера: получите, дескать, свой паспорт, не потеряйте. Голову потерять можно, но номер — ни в коем случае: он важнее. Последний порядковый номер — двадцать одна тысяча триста с десятками. На бумажке с номером надпись: «Шуцхафт-политиш».
— Надолго ли нас посадили?
— Do konca wojny. Шуцхафг-политиш, обладатели красного треугольника посажены до победы.
— Что означает шуцхафг-политиш?
— Политический арест, проведенный в целях обеспечения вашей неприкосновенности. В лагере вы будете вне опасности. Общество, возмущенное вашими преступными действиями может вас разорвать на куски, если вы останетесь на свободе. Власти, озабоченные вашим благополучием, посадили вас в лагерь, чтобы спасти от гнева общества.
— А может быть, чтобы охранить общество от нас? Чтобы мы не могли больше грешить против властей?
— Нет, нет. Для такого рода преступлений у нас имеется другой параграф. Verbeugungshft — профилактический арест предупреждающий преступления. Такие у нас ходят с зеленым треугольником. Уголовники. Мы защищаем от них общество. А политических мы защищаем от общества.
— Скажите, какая трогательная заботливость!
— Иначе нельзя. В Третьем рейхе должен быть порядок. Marsz do lazni![2]
На том и завершились наши политические взаимоотношения с политическим отделом.
Ну, с ним, кажется, уживемся: как-никак — не дерутся…
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОТДЕЛ
Политический отдел лагеря не оправдывал своего громкого названия.
И он не брезговал побоями, но избивал скорее ради удовольствия и телесной гимнастики, нежели из политических соображений. По правде говоря, это было никому не нужное учреждение не имевшее никакого самостоятельного значения ни в жизни лагеря, ни в судьбе заключенных.
Официальным начальником политического отдела был представитель гестапо. В 1943–1944 годах в этой роли подвизался гданьский немчик Мальштет, старший лейтенант СС. Бог его знает, как он попал в ряды гестаповцев. Скорее всего — скрывался от воинской повинности.
Это был низенький немец лет сорока. Чернобровый, совсем не похожий на пруссака. Отменно вежливый. Джентльмен в чистых кожаных перчатках, гладко выбритый, в начищенных до блеска ботинках.
На имя Мальштета поступал из гестапо список узников, а он в свою очередь переправлял его за своей подписью в другие лагерные инстанции. Допросы заключенных вели специальные следователи широкоплечие, мускулистые верзилы из Гданьска почти боксеры. Они допрашивали по всем правилам гестапо. Задача отдела, предводительствуемого Мальштетом сводилась в такие дни к отыскиванию в пределах лагеря подследственного. Но и с ней он не всегда справлялся. Порой Мальштету поручали расследование пустяковых дел. Тогда казалось, что не Мальштет допрашивает заключенного, а тот его. Мальштет заикался, кашлял и никогда не знал, о чем спрашивать дальше.
Восседал он в огромном красном каменном чертоге — резиденции лагерных властей. Время от времени из окон каменного чертога доносились во двор крики и грубая ругань. Заключенные посмеивались. Они знали: Мальштет грызется с начальником лагеря. Что они не поделили между собой — черт их знает! После таких ссор Мальштет поспешно отправлялся в лес проветриться Это было единственное проявление его инициативы и бурной деятельности.
В 1944 году беднягу Мальштета сильно понизили в чине Он был изгнан из лагеря и определен в конвой, сопровождавший узников из Гданьска в Штутгоф. Никчемная службенка!
Пост Мальштета унаследовал старший лейтенант гестапо Трун, тощий молодчик среднего роста. И он изнывал от безделья. В лагере Трун появлялся редко, да его здесь и недолюбливали. Лагерь принадлежал эсэсовцам, а гестапо — это совсем другое ведомство. Эсэсовцы не терпели постороннего вмешательства в свои дела. В число посторонних входили и представители гестапо. Эсэсовцы дружно клевали их, всячески стараясь выжить.
Фактически в политическом отделе верховодил старший фельдфебель Лютке, отпрыск гданьского купчика. Долговязый, истощенный детина с удлиненной как у ужа, головой. Глаза его скрывала нахлобученная шапка. За два года он кажется, ни разу не улыбнулся.
Работы у Лютке было мало, но он тешил себя садистскими выходками. Ему казалось, что все присылаемые в лагерь — завзятые преступники и злейшие враги Германии.
— Кто встал немцу поперек дороги — должен быть уничтожен, — повторял он и, разумеется, слова у него не разошлись бы с делом, но Лютке был облечен недостаточной властью. Чувствуя свое бессилие, он стремился отыграться другими способами.
Обычно, когда в лагерь прибывала новая партия заключенных, Лютке проводил с новичками сеанс гимнастики. Его любимым упражнением был танец «под лягушку» Присядешь на корточки, вытянешь руки и скок, скок, скок через весь двор.
Шлеп, шлеп, шлеп — прыгают новички, словно лягушки из горящего болота.
Если кто-нибудь не выказывал должного усердия, приличествующего военному времени или поддавался соблазну саботажа, то Лютке применял необходимые меры поощрения. В ход пускались специальная нагайка, дубинка, а порой и кирпич. Иногда новичку прибавлял прыти и удар подкованного сапога.
