— Да я — ого-го как иногда возбуждаюсь! — вскричал с готовностью Алек. Да я просто с ума схожу от возбуждения! Лопаюсь от негодования! Давай прямо сейчас пойдем и убьем полицейского!
— Да, я понимаю, что наша позиция во многих отношениях необычна, продолжал Роджер уже поспокойнее. — Но ты должен согласиться, что дело очень интересное.
— А я согласен. Поэтому я и приехал сюда.
— Ну и хорошо. Значит, мы друг друга понимаем.
— Но послушай, Роджер, давай поговорим серьезно. В своих рассуждениях об отравленной бумаге ты допустил промашку.
— Да? Какую же?
— Ну… представим на мгновение, что это она все-таки отравила мужа. Думала ли она, что отравление расценят именно как убийство? Ведь отравление мышьяком не может быть определено как намеренное без дополнительных анализов и всего, что для этого необходимо. Может, она понадеялась, что и доктора, и остальные будут считать смерть наступившей вследствие естественных причин?
— Алек, — задумчиво произнес Роджер, — а ведь это чертовски умное замечание.
— Но эта мысль случайно пришла мне в голову, скромно пояснил Алек.
— Случайно, или ты пришел к этой мысли в ходе тщательных раздумий, она все равно чертовски умна. Да, ты совершенно прав. Действительно, каждый преступник или преступница полагают, что именно его или ее преступление никогда не раскроют — я имею в виду тех, кто сознательно встает на путь преступления. Отравитель исходит именно из этого соображения. Это очень важный пункт для психологию убийства, и я весьма сожалею, что не могу сейчас порассуждать на эту тему не торопясь, как она того заслуживает. О том, что называется самоуверенностью, ложным представлением о своих возможностях, о тщеславии (другого слова здесь не подберешь) человека, сознательно идущего на преступление. Я часто думаю об этом. Ведь такой убийца полагает, что это другие попадаются, других разоблачат, но он, он сам — слишком для этого умен и его никогда не поймают. Сыщики никогда не докопаются до истины и не смогут обвинить его. Однако при всей самоуверенности и тщеславии убийцы очень редко ведут себя неосмотрительно, прежде чем совершить преступление. И миссис Бентли тоже была бы крайне осторожна, будь она убийцей.
— Но не надо забывать, что никаких подозрений в отношении ее и не существовало, пока Мэри Блауэр не рассказала миссис Сондерсон об отравленной бумаге для мух.
— Алек, — с одобрением заметил Роджер, — ты проявляешь весьма значительное понимание сути дела. Да, это именно так. И какое чудовищное здание зиждется на этом случайном сообщении Мэри Блауэр! Если бы она промолчала, то, уверен, мы с тобой никогда не узнали бы об Уичфордском деле. Ты только подумай. Мэри Блауэр посылает письмо, написанное миссис Бентли Аллену, а не передает его миссис Аллен, и тогда и в помине не было бы всех возникших вследствие этого осложнений. Не было бы телеграммы братцу Альфреду, его приезда в Уичфорд и его контроля над всем делом. Докторам не пришлось бы размышлять о причинах смерти мистера Бентли и они не послали бы на экспертизу пузырек с микстурой. Не было бы дополнительного повода для вскрытия. Да, ты прав: не было бы пи малейшего сомнения в том, что смерть мистера Бентли произошла от естественных причин. Если бы горничной Мэри Блауэр не овладела внезапная жажда самоутверждения, врачи, вероятнее всего, выписали бы, как полагается, свидетельство о смерти от гастроэнтерита.
— Гастроэнтерита?
— То есть обострения диспепсии, а именно ее диагностировали с самого начала, как ты помнишь.
— И таков был бы окончательный диагноз, даже несмотря на то, что пациента отравили?
Роджер сделал большой глоток из кружки с пивом, которым он предусмотрительно запасся, в том числе и для Алека.
— Вижу, — сказал он, — я должен прочитать тебе краткую лекцию о последствиях отравления мышьяком, чтобы ты смог разобраться в данном вопросе. Усвой наконец что, попросту говоря, смерть из-за мышьяковистого отравления и является, в сущности, смертью от гастроэнтерита. Мышьяк убивает, вызывая гастроэнтерит, точно так же, как его может вызвать другой сильнейший раздражитель: например, стекло, если его раздробить мельчайшим образом, превратив в пудру, — и это самый выразительный в данном случае пример. Не входя в технические подробности, можно сказать, что такой мельчайший порошок разрушает слизистую оболочку желудка. Вот что такое гастроэнтерит.
— Но, значит, если мышьяк и такой порошок оказывают одинаковое воздействие, то отравление нельзя отличить от гастроэнтерита? Я имею в виду при вскрытии, но без анализа состояния органов?
— Нет, в какой-то степени это возможно. Правильнее было бы сказать, что мышьяк действует, вызывая особую форму гастроэнтерита, но ее симптомы мало отличаются от обычной формы. Мышьяковистое отравление имеет некоторые ясно выраженные особенности (их примерно двадцать), такие, как сильная, продолжительная рвота и сильные боли в ногах, что и наблюдалось в случае с Бентли. При обычной форме гастроэнтерита эти симптомы не всегда имеются, но разделительная черта очень тонка и симптомы отравления могут быть восприняты как аномальный случай обычного заболевания.
— И потому отравители так часто употребляют мышьяк? Ведь если не возникает подозрения, что человека отравили, значит, это легко скрыть?
— Несомненно. И еще одно: мышьяк раздобыть нетрудно, однако обычный врач далеко не всегда бывает настороже. За всю свою жизнь он вряд ли один раз на сотню встречается с отравлением. Он думает, что пациент страдает обычным гастроэнтеритом, и когда тот умирает, врач, не задумываясь, в свидетельстве о смерти ее причиной укажет банальный гастроэнтерит. Ему и в голову не приходит, что тут нечто другое. Да с чего бы оно пришло? Тем не менее я готов прозакладывать кругленькую сумму, что потрясающее количество смертей от якобы невинного гастроэнтерита оказались бы именно последствием отравления мышьяком, если бы провели должную экспертизу.
— Страшно подумать! И ты говоришь, что таких случаев очень много?
— Думаю, каждый четвертый, а это потрясающе много. Ты только вспомни дела, которые стали известны недавно. Седдона, например. Ведь просто чудом обнаружили отравление. Свидетельство было выправлено надлежащим образом, тело даже похоронено. То же самое и в случае с Армстронгом. Да можно перечислять подобные случаи часами.
— Наверное, ты чертовски много обо всем об этом знаешь, — почти восхищенно заметил Алек.
— Да, знаю, — подтвердил Роджер. — Помнишь то дело в Лейтон-Корте, Александр, два года назад, мы еще тогда вместе там оказались? Чего только, каких только материалов, стоящих внимания, я тогда ни прочитал, ну, вроде бы, все, что об этом писали — и мне кажется, — скромно заключил он, — что теперь я знаю о преступлениях больше всех.
— Следовательно, ты сможешь написать детективный роман, — проницательно констатировал Алек. — Но, между прочим, как насчет того, чтобы начать переодеваться к обеду? Уже почти семь часов.
Глава 6
Знакомящая нас с мисс Пьюрфой
Миссис Пьюрфой оказалась приятной невысокой особой с седеющими волосами и жизнерадостной улыбкой. Она поправилась Роджеру с первого взгляда, а что касается самой миссис Пьюрфой, то она и не старалась скрыть своего восхищения, приветствуя столь выдающегося гостя.
— Я прочла все ваши книги, мистер Шерингэме, — сразу же выпалила она, обменявшись с ним рукопожатием, все до единой!
Ну а Роджер никогда и ни в малейшей степени не смущался такими похвалами.
— Надеюсь, их чтение доставило вам больше удовольствия, чем мне их создание, миссис Пьюрфой, — небрежно отозвался он.
— Не хотите ли вы сказать, что писали их без удовольствия? А я всегда думала, что вы, писатели, тогда только и счастливы, когда держите перо в руке.
— Кто-то вас неправильно информировал, — с серьезным выражением лица возразил Роджер. — Если я имею право говорить от всего литературного племени, то скажу, что мы счастливы, лишь когда выпускаем перо из рук.
Что касается самого Роджера, то это утверждение было лживо насквозь: он просто должен был сочинять, чтобы не лопнуть от переизбытка чувств, но Роджер питал отвращение к навязшим в ушах россказням о необходимости самовыражения, которыми потчуют общество второразрядные писатели, чересчур всерьез воспринимающие и себя, и свое сочинительство, и считал долгом представить таких позеров в самом непрезентабельном виде. А то, что его беспокойные попытки возвыситься над этими господами тоже попахивают позерством, хотя и прямо противоположного свойства, никогда не приходило ему в голову, и это, конечно, весьма любопытно.
— Но вы меня поразили! Вы превращаете в прах мои самые заветные иллюзии. Так вы, значит, пишете не для того, чтобы ощущать радость творчества?
