Б. р. б. н. в. о. и. л. и. х. о. п. в. д.[99]
Что бы я дала, чтобы знать, жив он или нет, и чтобы остался жив. Не для меня, о нет!
27 ноября. Вчера приехала в Вильно. Начинается эта городская сутолока, и тяжело бесконечно на душе; не к месту я здесь, не к дому. Ну что-то зима эта мне готовит, чует мое сердце, что скуку страшную, грустно, грустно бесконечно. Так я чувствую себя от этого всего überdrussig[100], уйти бы куда-нибудь от людей. И все фальшь и условности. Я не осуждаю людей, никого буквально.
Мне просто тяжело опять возвращаться к этой суетной жизни.
Вот чудный характер у Оли Плазовской. Как бы мне достигнуть такого же; так же оживлять всех и освещать все; а я, горемычная головушка, только мрак да грусть.
Ох охо.
7 декабря. Мне что-то не нравится быть в обществе. В прошлом году я от каждого собрания ждала интереса, теперь же я поняла, что ничего интересного быть не может, что интерес надо искать в собственных занятиях, в личном совершенствовании.
Было сообщение Орлова. Как это хорошо, и как симпатично он читал – так и переносил в тот мир, который меня так тянет. А судьба Бориса все неизвестна!
8 декабря. Мое поступление на курсы необходимо. Нечего думать о том обществе, которое я там встречу, а чем раньше я встану на свои ноги, тем лучше. Я к дому не пришлась, увы, следовательно, нечего портить жизнь другим. И чтобы не попрекали потом Китаем.
25 декабря. Вот прошел месяц, как я здесь, и в данный момент я могу сказать, что привыкла уже к жизни на людях.
1901
3 января. Мыслимо ли для меня какое-нибудь счастье?
Я понимаю, что начинать новый век и новый год таким эгоистичным вопросом скверно в высшей степени. Но с глазу на глаз сама с собой можно излить душу.
Мне кажется, я в этом уверена, для меня счастья быть не может. Вообще, как бы там ни было, мне кажется, что счастье для меня могло бы быть исключительно в любви, в любви бесконечной. Это для меня немыслимо. Мне прямо физически больно сознание того, что я не могу влюбиться целиком, увлечься. А почему? Потому, что в меня никогда никто не влюбится, меня никто никогда не полюбит. Почему это происходит – не знаю (ведь не хуже же я всех); я думаю просто, что я пустоцвет. Надо много будет времени, чтобы вытравить из меня эту жажду любви, жажду веселья и жизни, чтобы приучить меня к положению одинокой докторши.
Иногда мне все это кажется страшным пустяком, но в особенности после балов я прекрасно чувствую эту ноющую обособленность, жажду широты, увлечения безумного; и никогда-то, никогда я не буду иметь того, чем пользуются другие.
Ну да все равно. Если бы я только могла не копаться в себе, не анализировать малейшее свое ощущение. Ведь этот самоанализ прямо возмутителен – он мне ни минуту не дает покоя.
22 января. Жизнь, веселье, где вы, где вы? Ну да все равно. Мне хотелось бы каждый день писать дневник. Хоть несколько слов – я думаю, будет любопытно прочесть в будущем.
Вчера была в концерте Фострем. Как всякое лирическое колоратурное сопрано впечатления сильного не произвела.
Сегодня в школе, по покупкам, все то же самое, и все-то у меня времени не хватает для катка, гулянья и т. п.
Боже мой, Боже мой, жив ли Борис? Что б я дала, чтобы он оказался живым.
4 февраля. Никак не могу привыкнуть писать каждый день; ну запишу, что было на этой неделе. Понедельник не помню. Вторник – бал у Назимовых; было очень весело, Алфред Кукель хочет, кажется, сосватать меня с Шауманом, по крайней мере, говорит об этом à qui peut l’entendre[101]. Есть ли хоть один молодой человек здесь, за которого я бы согласилась выйти замуж? Конечно, нет; я твердо уверена, что уже помимо того, что я никому не могу нравиться серьезно, я и по своей воле никогда не выйду.
Среда – была в театре со Стазей[102], шел «Эрнани»[103]. Хорошо, очень я люблю красивые лица, и вообще красота производит на меня сильное впечатление. Будь я мужчина, я была бы страшно влюбчива, т. к. не могу и так равнодушно смотреть на хорошенькие лица, женские или мужские – все равно.
Четверг вечером были у Веры Шенфельд. Бедная, бедная женщина, так мила, молода еще и прикована к такой гадости, как ее муж. И откуда она берет столько мужества, столько живости, веселости; или она уже примирилась со своей долей? Хотелось бы знать, верующая ли она? Может быть, она в вере черпает свои силы.
С четверга на пятницу (говорят, сны исполняются) я видела сон, что к нам приехали Глеб и Борис Верховские и я была очень рада возвращению этого последнего. Вдруг вчера узнаем, что Глеб и Петя Верховские отправляются на поиски. Что-то будет. Мне кажется, что он никак не может быть жив – а между тем –.
Вчера были в театре – «Фауст»[104], пела Гелнер – премило, в высшей степени грациозно, изящно. Рассматривала я Сабурова. Он прехорошенький, и я нахожу – удивительно подходит быть третьим в ménage à Plusieurs или à Trois[105]. Представить его отцом семейства никак нельзя, а «первый любовник» бесподобный. Я, кажется, несколько наверстываю летнее одиночество.
Забыла пятницу. Каталась на коньках с О. Скалон. Она спросила, правда ли, что я выхожу замуж за Шаумана. Каково? а? Ей сказал Липкин. По утрам занимаюсь с Сашей, и меня мучит, что так мало. Из такого способного мальчика можно бы сделать гения, а я отношусь спустя рукава. Это гадко и прямо преступно.
Итальянский подвигается, латынь тоже.
Гамлет – К.Р.
Все не решен вопрос: что правит с большей властью,Любовь ли счастием, или любовью счастье.
Кор. И не двоякая ль в молитве сила:Предупреждать паденье и в паденьиПрощенье даровать?
Слова стремятся ввысь, а думы долу бродят;Слова без дум до неба не доходят[106].
26 февраля. Нет, слишком уж это embêtant[107] писать каждый день и описывать все, что происходит, потом так глупо перечитывать.
Грустно у меня на сердце, больно и неудовлетворенно. Сегодня было в газетах отлучение от церкви Льва Толстого[108], сегодня же мне рассказывали о студентах, присланных сюда в разные полки в солдаты[109]; совсем, говорят, мальчики, дети, и это детей-то такими розгами секут. Это так-то наша бедная матушка Россия вступает в XX век. Уж поистине многострадальная она, и остается ей молить Бога о своих надругателях – прости им, ибо не ведают, что творят. Я нахожу, Россию можно бы изобразить в виде высокого, здорового человека, вроде Ильи Муромца, в зависимости от каких-то крошечных пигмеев. И идет он себе вперед, не зная удержу, и сам не сознает ни мощи своей, ни красоты. А начальников его желчь разъедает и страх, чего страх непонятно, страх тупых и узких людей перед всяким новшеством, перед всяким смелым поступком. И связывают они его по рукам и по ногам, и заставляют помои носить, и позорят его передо всеми. Грустно мне и оттого, что так я мало знаю русскую историю; и щемит у меня от этого сердце, и хотелось бы все сделать, что в силах, для дорогой моей России. Люблю я ее, как человека.
Боже мой, великий и милостивый, выведи меня, укажи мне путь. Ты ведь видишь душу мою, я хоть ужасно пуста и легкомысленна, но ты видишь то немногое хорошее, что, быть может, есть во мне. Ты видишь, как мне хочется, чтоб жизнь моя не пропала даром, чтоб и я внесла лепту.
Помоги мне, Господи.
7 марта. Как относится христианство, исторически развившееся в строгий спиритуализм, к природе? – спрашивает Розанов и в конце статьи пишет: «Но насколько в нем (спиритуализме) есть порыв к осуществлению, он должен реализоваться, овеществляться, одеваться плотью, соединяться с кровью и, словом, как умерший человек есть расторгнутые плоть и дух, а живой человек есть соединенные дух и тело, так и христианство придет в полноту действительности только тогда, когда пойдет по пути слияния божия и земного, без поглощения одного другим, для усиления каждого из них через другое»[110].
И как подтверждение своих идей он приводит Достоевского, Зосиму, Алешу[111] и т. п. Приводит слова о том, что надо любить землю, ее красоту, ее тепло, всю ее, одним словом, как любили эллины и иудеи. Во-первых, об эллинах и иудеях в Евангелии упомянуто совсем в другом смысле – несть эллин ни иудей[112], а затем мне кажется, что христианство именно можно понимать духовно. И Достоевский заставляет своего Алешу любить жизнь и землю только для того, чтоб он не перешел в крайний аскетизм. В нас и так настолько преобладает материальная сторона, что надо стремиться всеми силами к одухотворению, и только человеку, сумевшему подняться уже на известную высоту духовную, только такому человеку можно взглянуть на природу и, не боясь соблазна, созерцать в ней Бога. Мы же, простые смертные, живущие почти исключительно физическою жизнью, если мы себе усвоим эту теорию и станем гоняться по-эллински за красой мирской, природной, то мы увлечемся ею, и уже не «клейкие листочки»[113], не поразительная творческая мощь Бога в природе, не жизненная сила природы будет нас поражать, а мы увлечемся тою же эллинскою религией красоты, которая вылилась в статуях Венер, Юнон и т. д.
