Покуда я в стремительном темпе разжигала печку, бегала к Томе за пиалушками, ставила казанок, папа растерянно крутил головой, не в силах разобраться в этом калейдоскопе сменяющих друг друга лиц, в которых, что самое для него было удивительное, я, видимо, разбираюсь отлично. И даже не лиц — пятен. Так как единственным своим вооруженным глазом он различал все весьма смутно.
Вот, кажется, в этот самый момент первых наших тостов и возник на пороге (впервые за время моего здесь обитания) внезапно растерявший в одночасье своих подданных автабачекский владыка. При его появлении столпотворение начало рассасываться. Сосин, ухватив бутылку с остатками спиртного, ретировался первым. За ним, прошмыгнув под рукой Мумеда, улепетнула Тома. Нона вдруг вспомнила, что у нее куча дел. Я быстро упаковала ей лепешки и пирожки, и она отбыла тоже. Остались Каюмовы (хотя нет, Гюльджан тоже выскользнула за дверь), Мурад, мы с папой и Мумед Юнусович.
Тут, начиная с этого момента, у меня и началось какое-то «растроение». То есть все происходящее передо мной я одновременно воспринимала с трех точек зрения. Со своей. И одновременно видела папу таким, каким его сию минуту видит Мумед: папин птичий глаз, растерянное лицо и бодрые, необходимые ему, как панцирь черепахе, остроты. И видела Мумеда: его зычно-начальственный бас, китель (как назло, он сегодня был в этой ненавистной для меня одеже), оспины (нет, оспин папа, конечно, не видел) — все это я воспринимала глазами (точнее, глазом) папы. И уж конечно, я понимала, что прелестный, изящно-вежливый, юный Каюмов, с его точки зрения, выглядит куда привлекательней…
После папиного рассказа о генерале Паулюсе, миномете и очках Мумед с Каюмовым переглянулись и Каюмов осторожно спросил:
— Простите, а вы… только немецкий знаете?
Я выпалила с гордостью:
— Французский, английский, итальянский и испанский!
— Ну-ну, — честно поправил папа, — испанский и итальянский — не очень.
— Все! — гаркнул Мумед. — Рустам! Мона сенга уктучи!
— Простите, что такое «уктучи»? — спросил папа.
— Нашей школе очень нужен преподаватель английского языка, — объяснил Каюмов. — А вы ведь уже, кажется, демобилизованы?
— С треском! — уточнил папа.
— Так что, если у вас нет ничего более интересного…
— Тохта озмаз, — перебил его председатель, — Гордон-ака, ты какие очкы носишь?
— Н-ну, я сейчас уже точно не помню, — неуверенно ответил папа, — боюсь, что что-то вроде телескопов.
— Хоп, — сказал Мумед, — завтра еду в Андижан, будут тыбе тылыскопы.
Я сидела возле печки и тихо тряслась, как бы папа не брякнул, что не может вспомнить, когда это они с Мумедом Юнусовичем пили на брудершафт. Но от обилия впечатлений папа, кажется, не обратил на Мумедово панибратство никакого внимания. Или же ему понравился титул Гордон-аки…
— Вообще-то, я как раз и собирался в Андижан. Собственно, я туда и ехал… Хотя теперь… — Папа нахмурился.
Я спросила:
— Зачем тебе надо в Андижан?
— Я ведь занимался поисками вас, — объяснил папа, — еще в госпитале. И написал в Ташкент к Корнею Ивановичу. Он сейчас там. А он посоветовал на всякий случай обратиться к… — Папа назвал фамилию эрудита.
— К ко-му?!
Я приподнялась. Вид у меня, наверное, в эту минуту был страховитый: с дымящейся палкой в руке (я только что шуровала в печке), зубы оскалены — ни дать ни взять, неандерталиха.
Папа удивленно взглянул на меня, не понимая, в чем дело.
— А что ты имеешь против? Я во всех случаях очень хотел бы его повидать.
И вдруг меня прорвало — я и понятия не имела, что во мне скопилось столько ярости.
— «Мадам Гордон, — прогнусавила я дурным голосом, — это же у вас не товар, я вам даю приличную цену, что вы пишете новенького…»
— Витюшка… — сказал папа, обомлевший (по-моему, его больше испугал мой вид, чем бессмысленный набор слов, который я шипела), — малыш мой маленький!
Он сгреб меня в охапку — меня трясло, я была как закаменевшая. Мумед, пораженный, глядя на меня, пятился к двери, потихоньку выпирая Мурада из комнаты. Каюмов вышел за ними следом. Папа гладил меня по волосам и тихо терся своей колючей щекой о мой разгоряченный лоб.
— Витька ты мой, Витька, — сказал он тихо. — Трудно нам с тобой будет без Маги. Вот ты и осталась у меня хозяюшкой…
О, будьте вы неладны, все прочитанные нами книги! Ведь я же понимала, что вместо меня он видит сейчас перед собой эту кикимору — Агнессу Виксфильд из «Дэвида Копперфилда» с ключиками (неизвестно только, от каких таких кладовых), брякающими у пояса!
Я вытерла глаза и в полном соответствии с ролью Агнессы полезла в ящик стола.
— Вот твоя диссертация, папочка. У нас еще целых пять пирожков осталось. Будем праздновать Новый год.
Педагогическая (и не очень)
Через два дня Мумед Юнусович привез-таки «телескопы».
Мир вновь обрел очертания, и папа начал развивать бурную деятельность. Первым делом он стал листать диссертацию. И немедленно принялся чертыхаться и править. Потом сунулся в мой шкаф, но ни римляне, ни Ричарды с Генрихами, так же как и Мурада, его не привлекли. Тогда он взял у Каюмова учебник узбекского и засел за него. Папа проштудировал его вдоль и поперек, но, по чести сказать, ни я, ни Мумед Юнусович понять его были совершенно не в состоянии. Каюмов сделал папе два-три замечания, и дело пошло успешнее. И это был, очевидно, правильный, литературный узбекский язык. Но увы, в Автабачеке на нем не говорили. В чем состояла разница, я уловить не могла, но факт, что понять этот язык по-прежнему было непросто.
— Может быть, — спросила я папу, — ты, как Паганель, выучил таджикский вместо узбекского?
— Что ты ерунду порешь?! — сердился папа. — Смотри, я ведь ставлю язык в верхнюю часть нёба, правильно ведь?
Но я, хоть убей, понятия не имела, куда и когда следует ставить язык и зачем его вообще надо куда-то ставить.
Тем не менее папа за неделю, оставшуюся до конца каникул, сравнительно неплохо напрактиковался и одиннадцатого января приступил к занятиям.
Плохо было другое. То, что он, как я этого и боялась, категорически потребовал, чтобы я, если уж не хочу бросать свою работу, совмещала ее со школой.
Мумед попробовал было пробурчать, что это-де уронит мой «автаритэт», но папа был неумолим.
— Она вполне может работать по вечерам. И даже делать в библиотеке уроки.
— Э, нет! — сказал председатель. — Вечером тут…
Он не договорил и потеребил ухо. Но я знала, что он имеет в виду.
С недавних пор нашего учителя математики Саида Алиевича обуял интерес к решению вопросов: «Что, на мой взгляд, у писателя Толстого интереснее написано: „Анна Каренина“ или же „Гиперболоид инженера Гарина“?» Саида без долгих церемоний председатель увел от моего стола за шиворот. А вот унять общительность районного начальства было уже куда сложнее. Так что теперь Мумед Юнусович твердо постановил, что мое рабочее время — до шести часов, и хочешь не хочешь, а приходилось мне уходить из библиотеки вместе с Ноной.
Но делать нечего, папа с Мумедом договорились, что я буду работать с трех до шести, и я пошла в школу.
Боже мой, какая это была скукотища! Учить, по-моему, в Автабачекской школе не умел никто, кроме Гюльджан. Я не знаю, каким это образом Мурад исхитрился знать математику (видимо, его уже ничем нельзя было унять), но Саид Алиевич имел о ней еще более смутное представление, чем об «Анне Карениной». Его это, впрочем, ничуть не смущало. Нисколько не унывая, он писал на доске решения задачек и теорем, которые ему перед уроком строчил на бумажке Мурад, с облегчением вытирал руки, глядел на часы, бросал нам: «Тохта озмаз!» — «Подождите немножко!» — и исчезал в неизвестном направлении.
Еще нуднее шло дело у историка Абуталиба Насыровича (он же географ и естественник). Иногда его, правда, схватывало, и Абуталиб с жаром пускался в рассуждения (независимо от проходимого по программе материала) на любимую тему: о том, какими дураками были древние римляне и греки, верившие в разных богов.
«У них все-все было бог, — вещал Абуталиб вдохновенно. — Стол — бог. Стул — бог. Чернильница… — Абуталиб хватал со стола непроливайку, — тоже бог!..»
И, довольный, хохотал над глупостью греков и римлян. В остальные же дни он просто брал учебник и велел по очереди читать вслух. А сам равномерно, как фарфоровый китаец, кивал головой и постепенно засыпал.
Знал свой предмет (предметы) один Каюмов. Он преподавал узбекскую и русскую литературу и соответственно — языки. Но и Каюмов преподавал скучно. Ему было с нами неинтересно. Он это ничуть не скрывал, и его тоска передавалась классу.
Точно то же самое получалось и у папы. За исключением, пожалуй, первых трех дней, когда, несмотря на нехватку словарного запаса, папе зато хватало энтузиазма. Но потом он сник, и сразу, так же как и с Каюмовым, стало скучно и классу. Только директора все-таки боялись, а папу — не слишком. Всерьез у него учились лишь две девочки, из которых одна доучивалась последний месяц, а затем должна была выйти замуж, и, разумеется, все тот же ненасытный Мурад, который, как танк через траншею, шел к институту. Больше всего папу, как это ни смешно, донимал саккиз — белая смолка, которую непрерывно жевали его ученицы.
