– Давай.
Вышло красно солнышко, да закатилось,Нетути травки – сугробы, да лёд.Сердце стучало, порой колотилось,А нынче ударит и тут же замрёт.
Стёжки пусты, да сносилися лапти,Грудь нараспашку, а свет не согрел.Только б завыть: православные, грабьте,А что с меня взять, если гол как пострел.
А мне без тебя пустота и могила,Ветер колючий, да жидкая грязь,А мне без тебя табурет, да стропила,Да крепкая верёвка, чтоб не порвалась.
Слёзы в глазах или морда в рассоле,Где ж ты, Витюша, мой корешок?На столе закуска – горбушка без солиИ есть ещё рукав – это на посошок.
Где ты мой друг? Словно соли хрусталикУпал, растворился на дне туеска.А что мне осталось? Недопитый шкалик.Разбитое сердце, да злая тоска.
Серафим и Сева, не чокаясь, помянули раба божьего Виктора Ушанкина. Серафим продолжил:
Давайте помянем свободуБез розовых, круглых очковИ выпьем торжественно водуИз всех туалетных бачков.
Свободы в раю не бывает.Свобода ночует в аду.Она своих язв не скрывает.Она в отвращении к труду.
Свобода не любит имущих,Примерных мужей и отцов.Она у торчащих и пьющих,Бездельников и подлецов.
Свобода страшнее, чем рабствоКак пуля страшней кандалов.Свобода и равенство с братствомВоистину разный улов.
Свобода не может быть сладкой.Свобода предельно горька.Она разновидность припадка.Она самодурство царька.
Свобода – гашиш и путаны,Свобода – портвейн из горла.Свобода – «харлей» и бандана.Свобода – полёты орла.
Свобода кончается быстроМогилой, больницей, тюрьмой.Свобода мгновенна как выстрел,Летящий к тебе по прямой.
Серафим упал головой на руки и зарыдал. Сева похлопал его по плечу, утешая, и прочитал пару своих творений:
Если юность – это сказка, то старость – это быль,Я лежу, уткнувшись носом в придорожную пыль,Кстати, все мои идеи оказались в помойном ведре.И мне нужно подняться и стать молодцом,Усердным работником, мощным творцомИ начать всё сначала в какой-нибудь мерзкой дыре.
Мне пора уже смириться – я не стану богат.Мне в затылок зло и страшно бьёт потухший закат.Ещё несколько минут, и я просто погружусь в темноту.Кто-то сзади бьёт по почкам и лопочет: «Лыжню»!Кто-то ловко завлекает: «Дам кредит или женю»,А я чувствую всем нёбом привкус крови и меди во рту.
А страдающий парнишка, он же просто смешон.Сладко розовые щёчки, вместо нимба – капюшон.И надрывные вопли: «Эта сучка опять не дала»!Вот унылый, старый нищий – действительно ад,Каждый встречный прохожий отводит свой взгляд,Словно бедность заразна и может заглючить дела.
Всякий хочет свою старость встречать в гамаке,Чтобы ноги в тепле, ну, а нос в табаке,А после забыться под чёрным могильным крестом.Но если по жизни ты шагал налегке,Часто утро встречал под столом в кабаке,Значит, смерть свою встретишь в канаве тире под мостом.
Ну, а впрочем, не парься, что вышел седым.Не хочешь болеть – умирай молодым.Всё самое лучшее пишется до сорока.А после ты только удвоишь свой вес,Послужишь балластом, замедлишь прогрессИ будешь мешаться в ногах с тупизной старика.
– А вот другое:
Нас чистоган как траву коситИ отвосюду жлобством тянет,И друг звонок мизинцем сбросит,Изобразив, что очень занят.
Душа как рана ножеваяБолит и оставляет ямку.Я не живу, я доживаюИ как фельдфебель тяну лямку.
А что, касатик мой, случилось?Откуда вдруг такая смелость?Что? Ничего не получилось?Ну, из того, чего хотелось?
А, может, слишком был ленивым?А, может, цели выбрал плохо?Зачем тянуться было к сливам?Нет бы, нагнуться за горохом.
И вот итог твоей гордыни:Что на душе темно и пусто.Зачем лелеять было дыни?Нет бы, окучивать «капусту».
Мы перед Господом предстанемНо не в костюме, а в исподнем.Кто хмурым, зимним утром ранним,А кто июльским, жарким полднем.
И на весы пред Богом лягутСреди мобильников и сумокЛисты мелованной бумаги,А там строка или рисунок.
Троекуров, всплакнул и продолжил:
– И с Серым у него были свои счёты. Тот, наоборот, уничтожал красоту. Сам же видел, во что они особняк превратили. Так, ладно, ещё три минуты и мы услышим залп орудий по случаю смерти моего друга, – мстительно произнёс Троекуров.
– Какой залп? – не понял Крылов.
– Пушечный, – уточнил Серафим, – все только болтать, горазды, а я пошёл в особняк, поджёг бикфордов шнур и сейчас разнесёт весь этот особняк вместе с упырями к чёртовой матери. Там у них взрывчатки до хрена. Это не пьяные песни на поминках, этому душа Витька точно обрадуется.
– А как ты время высчитал? – спросил Андреич, считая, что Троекуров бредит.
– Я сапёром в армии служил. Сантиметр бикфордова шнура сгорает в минуту, время взрыва высчитать несложно. О, вот, заткни уши, щас рванёт.
Действительно, грянул мощнейший взрыв. Если бы в домах остались стёкла, их бы вынесло взрывной волной, а так только подушки посыпались на пол.
– Ну, ты дал, – покачал головой Сева.
– За спасённую красоту. За отмщённого Витька. Смерть всем Серым и Рябым. Наливай, помянем раба божьего Витюшу, чтоб земля ему была пухом. Ну, Витюха прости нас, если мы в чём-то перед тобой провинились…
С улицы послышался голос Ушанкина:
– Это чего там рвануло?
Троекуров и Крылов бросились к окну. Похмельный полководец в фуражке товарища Серого и с его же кобурой на боку ковырял мизинцем в ухе.
– Что за дела!? Кто тут шалит без моей команды!? – разорялся Витюша.
Тут он углядел, как его жена ставит на столы припрятанный коньяк из тайных запасов.
– Стерва, ты, что это моим коньяком распоряжаешься? Я распускаю войско. Отлезь от стола. Дармоеды, халявщики. Только на шару бухать.
Все бросились обнимать воскресшего «Наполеона», объясняя предстоящий праздник его же кончиной. Женщины опять зарыдали, мужики нахмурились: поминки отменялись, значит, дармовая выпивка тоже.
– За твоё счастливое воскрешение, Витюха, – нашёлся Игорёк, – за твоё второе рождение. Теперь сто лет жить будешь. Наливай.
Соседи быстро разлили коньяк и с тревогой посмотрели на генералиссимуса. Тот махнул рукой как Суворов, посылая солдат на вражеские редуты. Принял чарочку и сам. Повторили. Потом ещё.
– Рассказывай, как ты жив-то, остался? – наперебой загалдели поддавшие «десантники». А то уж видели, как тебя прикладами забили.
– Брехня, – рассердился Ушанкин и принялся опять показывать танец смерти, который он учинит над товарищем Серым.
– Нету Серого, – оповестил всех Троекуров, – и особняка нету. Это я всё подорвал.
– Зачем?! – взвился Витюша, – зачем, ты мой особняк рванул, гнида?! Я тебе, Серафимка, никогда этого не прощу.
– Я же думал, что тебя эти сволочи замучили, – стал оправдываться Троекуров, – я отомстить хотел. Ты уж не обижайся.
– А как ты фуражку с кобурой стырил? – ловко перевёл разговор на другое Игорёк.
– Проснулся, смотрю…
Сева потихоньку встал и отправился домой. Что будет дальше, он знал наизусть. Наутро жена Ушанкина принесла Андреичу фуражку и револьвер товарища Серого, она не одобряла фельдмаршальских замашек своего мужа.
Глава 12
Крылов сидел перед листом бумаги и решал трудную задачу. Он хотел продать душу за еду. Вот раньше были золотые времена: душу меняли на огромные богатства, на бессмертие, на талант. А тут извольте душу закладывать за кусок чёрствого хлеба. Обидно, а что делать? Смута сопровождалась не только разрухой и анархией, её сопровождал кромешный голод, всё время хотелось есть. Андреич увидел афишу на столбе, где предлагалось написать панегирик пиву «Оболонь». Мол, за это дадут пожрать от пуза, если десять раз прозвучит слово «Оболонь». С одной стороны было нехорошо писать славословия в адрес врагов, с другой оттопыриться от недоедания и выбыть из списка живых не представлялось удачным выходом. Крылов решил задачу хитроумно: и пиво «Оболонь» упомянул, и назидательный тон сохранил.
Оболонь.
В моих жилах зажёгся огонь,В голове зашумело слегка,Это я накатил Оболонь,В смысле выпил немного пивка.
Оболонь ты моя Оболонь,Я пивко потихоньку сосу.Не хочу ни в Париж, ни в Булонь,Ни на дачу в тенистом лесу.
Оболонь ты моя Оболонь,Не скрипач я и не баянист,Я устрою бутылку в ладоньИ закину её как горнист.
Оболонь ты моя Оболонь,Гарна дивчина, сало в борще,Водка, баня, икра и гармонь.Я хохол или русский вообще?
Оболонь – это солнце бродяг,Оболонь – это счастье гостит,Это вам не какой-то шмурдяк,От которого утром мутит.
Ветер лысину мне ворошит,Это я хорохорюсь для вас.Я два года уже как зашитИ глотаю не пиво, а квас.
В дверь тихо постучали. Андреич выглянул в глазок. Маленький дедок переминался под дверью. На голову у него был нахлобучен треух, на плечах какой-то зипун. В руке наблюдался стильный кожаный портфель. Нищий что ли? Теперь каждый нищий при портфеле.
