как только осознал сказанное, немедленно опроверг свою же критику. Йонатану, который так ни слова и не ответил, представилось, что отец поскорее хочет сойти с минного поля, на которое забрел, спешит успокоить сына и продемонстрировать лояльность к Анат и уверенность в правильности ее решения:
— Твоя мама — наследница семьи Ривлиных, которые взошли в Израиль среди учеников Виленского Гаона[50], они в стране целых девять поколений. Она здесь уже все повидала. Поэтому и едет в Умань, — объяснил Эммануэль. Йонатан запутался в этом споре и не понимал, с иронией ли говорит отец или, на удивление, искренне. И вообще, подумалось ему, ужасно, когда не умеешь отличить искренность от иронии и цинизма в словах говорящего, и еще ужаснее, если говорящий — твой отец.
Не раз Йонатан представлял их: компанию шестерых взволнованных, безбородых студентов, которые вместе учились оптике в институте Офер и в один особо жаркий летний день спустя ровно год после начала 1-й ливанской войны[51] решили основать поселение к северу от Иерусалима. Это был ответ на восхождение на небеса их товарища Идо Беэри, геройски погибшего в танке в жуткой битве при Султан-Якубе.
Поначалу они спали в одной солдатской палатке. Каждую ночь назначали сторожевого с автоматом «Узи», биноклем и старым передатчиком модели МК-77. Он с интервалом в десять минут совершал обход крошечной территории, чтобы прогнать золотистых шакалов, стремившихся пробраться к мусорному ведру у палатки, и противостоять ужасу, подкрадывающемуся из мягкой черноты пустыни. Только через некоторое время армия выделила им сторожевой пост и назначила на него сменяющихся новобранцев, которые оглушительно громко слушали радио и раскованно смеялись. Поселенцы же в благодарность приносили им на пост перед субботой покупной шоколадный пирог и бутылку виноградного сока, а в субботу утром приглашали на общую трапезу.
Днем ездили учиться в институт на принадлежащем Ариэли фургоне, первое время остерегались оставлять ценные вещи — тогда еще некому было сторожить их одинокую палатку и большой плакат, вбитый рядом с ней в землю при помощи черной кувалды. «Беэрот» — гласил плакат. Надпись была сделана широкой кистью, а внизу кто-то из них мелким почерком приписал стих из книги Йеѓошуа: «Род Биньямина владел городами: Гивон, Рама, Беэрот»[52], подчеркнул «Беэрот» и крупно дописал: «Имени святого и невинного р. Идо Беэри, Господь отмстит за кровь его».
Возвращаясь из института, спорили, не стоит ли им поменять название, чтобы никто не перепутал их новенькое поселение с кибуцем Беэрот-Ицхак к востоку от Ор-Йеѓуда или с палаточным поселком Беэротайим, что в Негеве, да и вообще, кто сказал, что топонимическая комиссия одобрит их название? К тому же сомневались: вдруг ранняя гибель Беэри принесет еще не окрепшему поселению несчастье. Но Ариэли, бесспорный их лидер, утверждал, что, согласно всем археологическим находкам и источникам, именно здесь находился библейский Беэрот.
«А значит, нам это имя принадлежит по праву первенства, и все тут, — заявил он. — Кроме того, оно послужит памятью благочестивого и ученого Идо Беэри, который учился с нами в ешиве, все эти годы был хаврутой[53] Эммануэля Лехави и, увы, не оставил наследников».
Анат и Эммануэль Лехави были первыми, кто справил в Беэроте свадьбу, а Ноа Лехави была первым ребенком, рожденным в поселении. Спустя некоторое время у них родились двое сыновей — Йонатан, следом Мика — и наконец родился Идо. Эммануэлю было важно назвать детей именами библейских персонажей, спасти их от забвения, а когда Анат сказала, что теперь все называют сыновей Йонатанами и не лучше ли выбрать какое-нибудь редкое имя и предложила «Пилай» или «Шафат», он ответил: «Но никто еще не назвал своего сына именем моего дедушки Йонатана, это — наше достояние».
Тогда все вокруг отзывались об Эммануэле почтительно. Говорили, что большой ученый рав Лидер, раввин Иерусалима, сказал о нем, что он еще станет Виленским Гаоном своего поколения. Несмотря на то что Эммануэль был одним из основателей Беэрота и, кроме густой черной бороды, украшавшей лицо, носил, как все его товарищи, клетчатую рубашку навыпуск, а также сандалии и цицит, никто не сомневался, что он будет их раввином и не станет брать за это плату, а будет зарабатывать в поте лица своего, по вечерам — вершить суд и отвечать на ѓалахические вопросы, а по ночам ему в почтовый ящик начнут бросать анонимные записки с вопросами по теме ритуальной нечистоты, и он будет объяснять, когда женщина чиста для ее супруга, разбирать соседские распри и, конечно, давать уроки по субботам и в пятничном колеле. Вслух никто этого не говорил, но всем было понятно: так и произойдет.
Анат была старше Эммануэля на полтора года. Ко времени их знакомства она только что окончила учебу на дизайнера интерьеров и искала жениха — знатока Торы. Была готова даже зарабатывать на его пропитание, чтобы он мог посвятить себя науке. Когда до Анат дошел слух об Эммануэле, она позаботилась отправить к нему общих знакомых, чтобы те поспособствовали их встрече. И вскоре Анат и Эммануэль встретились в Беэроте, побродили по ухабистым вади[54] под единственным рядом караванов, составлявшим тогда все поселение, наслаждаясь ощущением покорения дикой земли и головокружительными просторами. Они (точнее, Анат) воодушевленно рассуждали о привилегии вернуться на библейские земли и произнести «благословен положивший предел страданиям вдовы»[55]. Десятки поколений ждали этого момента, а им выпало счастье воплотить свою мечту, повторяла она, стать участниками событий, которые им разве что только снились.
Эммануэль молча слушал Анат, лишь изредка вставляя замечание, но неприступная стена его отстраненности чем-то ее очаровала. Она воображала, как осаждает эту стену, как строит у подножия ее валунов насыпь, незаметно взбирается по шаткой стремянке, а оказавшись наверху, сообщает ему: вот и все, мой милый, я уже внутри — и начинает высаживать плодовые деревья, особенно любимые ею лимоны, и траву. Только когда Эммануэль завел речь о своем хавруте из ешивы, Идо Беэри, глаза его засияли, плотина внутри прорвалась, потоком полились подробности о том, как они познакомились, как вместе учились, чем занимались на каникулах и, конечно, об ужасном сражении при Султан-Якубе. По его словам, с тех пор и только с тех пор он так полон клокочущего в сердце горя по другу юности — единственному понимавшему его и равному ему в учебе, — с тех пор и только с тех пор он
