– Заходи, Паша! Заходи, дорогой! – Халандовский обнял Пафнутьева за плечи, пропустил в квартиру и плотно закрыл дверь, не забыв повернуть два-три запора. – Раздевайся, разувайся, распрягайся, а я делом займусь. – И Халандовский метнулся на кухню. А Пафнутьев, снимая с себя отсыревшую куртку, пропитавшиеся водой туфли, чувствовал, что не только от одежды освобождается, он словно освобождался от чего-то тягостного, гнетущего, и становилось ему легко и беззаботно, как всегда, когда он входил в эту квартиру. И не удручали его ни бронированные двери, ни решетки на окнах, ни эти вот запоры, сработанные в странах сытых и самодовольных. – Знаешь, Паша, что мне в тебе нравится больше всего? – спросил Халандовский, появившись в комнате с тарелкой, наполненной громадными котлетами, на каждой из которых лежало по два тонких полупрозрачных кружочка лимона.
– Неужели что-то есть во мне такое-этакое?
– Я в восторге от того, что ты здесь не появляешься без трупа!
– Что?!
– У тебя сегодня труп был?
– Ну?
– И вот ты здесь, – расхохотался Халандовский.
– Откуда знаешь?
– По телевизору уже три раза передавали. Убит какой-то крупный мафиози, боевик, бандюга, называй как хочешь. Обстрел заведения Леонарда, автоматная очередь, один убит, второго увозят к твоему приятелю Овсову. Овсов уже сделал операцию и заверил общественность города, что клиент будет жить. А я сразу понял, что ты появишься к вечеру, и велел Наденьке приготовить котлет покрупнее. Я сказал так: чтобы котлета полностью покрывала ладонь моего лучшего друга Пафнутьева. Примерь! Если она будет тебе мала, если не накроет ладонь, заставлю Наденьку все переделать. А эти пусть сама ест!
– Не успеет, – проговорил Пафнутьев.
– Так вот котлеты… Половина мяса – свинина, отборная свинина, вчера еще хрюкала, вторая половина – телятина, вчера еще мукала… Ну и конечно, чеснок, лук, специи-шмеции и самое главное – холодильник. Котлеты должны быть холодными! Но с лимоном. И черный хлеб. Паша, запомни, хлеб должен быть черным, но свежим. И еще – зелень. Кинза, петрушка, укроп – только с грядки!
– Какие грядки в феврале, Аркаша? Опомнись!
– Только с грядки! – убежденно повторил Халандовский. – Если уж так случилось, что мы с тобой свалились в этот недоделанный капитализм, то надо ведь от него хоть что-нибудь взять! Нас приучили к перестрелкам на улицах, к крови на мокром снегу, к трупам в мусорных ящиках. Но ведь есть в мире и кинза на грядках! Есть укроп, от которого скулы сводит и рот наполняется божественной влагой…
– Чем? – переспросил Пафнутьев.
– Я имею в виду слюнку, – потупил глаза Халандовский. – Потому что если во время моего рассказа у тебя не выступила слюнка…
– Выступила, – обронил Пафнутьев.
– Значит, Наденька не зря старалась. Что будешь пить, Паша?
– Очень глупый вопрос.
– Понял. Прошу прощения. Больше не буду. – И Халандовский мотанулся на кухню, а через мгновение уже возвращался со «Столичной». Бутылка тут же, прямо на глазах, покрылась густым матовым инеем. – В морозилке была, – пояснил Халандовский. – Тебя дожидалась. Между прочим, ты знаешь, как отличить хорошую «Столичную» от плохой?
– По вкусу, мне кажется, по запаху…
– Ни фига! – прервал Халандовский неуверенный лепет гостя. – Кто тебе даст пробовать, нюхать? Внешне, только внешне надо уметь распознать, отличить дерьмо от нектара! Во-первых, бутылка не должна быть поллитровой! Только семьсот пятьдесят! Ты в своей прокурорской деятельности сталкивался с тем, чтобы подпольную водку разливали в большие бутылки?
– Да не припомню, честно говоря. – Пафнутьев был сбит с толку неожиданным напором Халандовского.
– Не помнишь, потому что не было. Дальше… Ты видишь эту золотистую рамку вокруг этикетки? Она должна быть именно золотистой, посверкивающей, нанесенной бронзовой краской, а не желтой или коричневой! И на заду у бутылки должна быть этикетка с бронзовой рамкой! А на косом ее склоне этакий полумесяц… Паша, а пробка!
– Я думаю, ее пора уже удалить, – смиренно заметил Пафнутьев.
– Ты прав, Паша! – И Халандовский, словно обессилев, рухнул в кресло и одним движением с хрустом свинтил пробку. Разлив тягучую, медленную, густую от холода водку в объемистые хрустальные стопки, он поставил бутылку на стол. На ней отпечаталась его громадная властная горячая ладонь, под которой растаял нежный иней. – Будем, Паша! – Халандовский поднял в приветственном жесте свою рюмку и, посерьезнев, словно сосредоточившись на чем-то важном, выпил. Прислушался к себе и, видимо, удовлетворившись тем путем, которым последовала водка, бесшумно поставил стопку на полированный столик. Потом взял прямо пальцами котлету и одним махом откусил половину вместе с кружком лимона. – Как хорошо, ах, как хорошо! – выдохнул он и откинулся на спинку кресла.
– Да, – согласился Пафнутьев. – Ничего котлета… Спиши рецепт.
– А что, твоя не умеет?
– Какие-то они у нее мелковатые получаются…
– Это годы, Паша… Это по молодости… Пройдет. С каждым прожитым с тобой годом котлеты у нее будут становиться все крупнее, массивнее, пока не достигнут такого вот размера… Так что там случилось спозаранку?
– Ты же все знаешь!
– Я знаю внешнюю сторону, то, что всем позволено знать… А у тебя – скрытая сторона, более приближенная к истине… Давай, Паша, выкладывай… Глядишь, и я кой-чего добавлю.
– Значит, так. – Пафнутьев расправился с котлетой, бросил стыдливый взгляд на тарелку и, убедившись, что можно не торопиться, что две-три котлеты его дождутся, какой бы аппетит ни разыгрался у Халандовского, отложил вилку в сторону. – Значит, так… Ресторан «Леонард»…
– Неважное заведение.
– Почему?
– Репутация подпорченная… Если бы я ничего не знал, а ты бы сказал, что в ресторане произошло смертоубийство, я бы сразу спросил: у «Леонарда»? У него и должно такое случиться. И в дальнейшем будет случаться. Извини, я перебил, продолжай.
– Едва Леонард открыл ресторан, у него уж первые посетители.
– Знаю, Вовчик Неклясов со своими боевиками.
– Вот-вот… И только они расположились и сделали заказ… Автоматная очередь с улицы. Странное какое-то нападение… Очередь пришлась по окнам, будто автоматчик стрелял не столько в неклясовских ребят, сколько стремился произвести побольше шума, понимаешь… Если бы Неклясов сел чуть в глубине, то, кроме звона стекол, ничего бы и не было… А так – один труп, один при смерти…
– Выживет, – сказал Халандовский.
– И это знаешь?
– Говорю же, по телевидению трижды передавали. Времена, Паша, настали такие, что скоро будут сообщать, сколько женщин забеременело за ночь, сколько из них по желанию, сколько по недоразумению, от кого и в котором часу. Свободой слова называется. Демократия. У них там, за бугром, только так. Значит, и нам негоже отставать. – Свое раздражение, гнев, восхищение Халандовский мог выразить единственным способом – он брал бутылку и наливал по полной стопке. – Вот вышла отсюда Наденька полчаса назад, а я уж боюсь телевизор включать… Вдруг чего про нас с ней скажут, вдруг глаза мне откроют на что-то такое, чего знать не желаю. Выпьем, Паша, и пожелаем друг другу крепкого здоровья, любви, молодости и красоты.
– И неиссякаемого благосостояния, – добавил Пафнутьев.
– Когда у нас будет все, что я перечислил, благосостояние, Паша, никуда от нас не денется. Пробьемся. Вперед! – И Халандовский двумя уверенными глотками выпил обжигающе холодную водку.
На некоторое время друзья замолчали, увлеченные котлетами размером с подошву не менее сорокового размера.
– Негуманные у тебя котлеты какие-то, – проворчал Пафнутьев с набитым ртом.
– Это как?
– Пьянеть не дают.
– Дадут, – уверенно заверил Халандовский, бросив неуловимо быстрый взгляд на бутылку, в которой оставалось еще не менее половины. – Дадут, – повторил он.
– А теперь скажи мне, Аркаша, – совсем другим тоном проговорил Пафнутьев, – что происходит в городе?
– Третья сила, Паша. – Лицо Халандовского, освещенное светом от розового абажура, сделалось значительным и почти скорбным. – Появилась третья сила. Можешь назвать ее третьей бандой. Все было тихо и спокойно, все, что можно было поделить, поделили между собой Неклясов и Фердолевский. Обложили налогом банки, магазины, рынки… Им, по-моему, даже отделения милиции платят.
– Но-но! – предостерегающе произнес Пафнутьев. – Говори, да не заговаривайся!
– Платят, Паша.
– И Шаланда?!
– А куда ему деваться? Он тебе не признается, совестно ему… Но если уловишь момент, поймаешь хорошее такое, доверительное настроение, спроси. И он признается. Милиция платит Неклясову. А суды взял себе Фердолевский.
– О боже! – простонал Пафнутьев.
– Не надо, Паша… Ты знаешь об этом. Может, тебе не говорили впрямую… Как это делаю я… Но ты знаешь. А если бы не знал, то я бы тебя не уважал так, как уважаю, не любил бы так, как люблю… Не преклонялся бы перед тобой.
