Там ей давали негодные окровавленные шинели, она их стирала и из хороших кусков делала бурки — заменяющую валенки, стеганую на вате обувь. Бурки у матери получались просто загляденье. Когда удавалось продать, она приносила пшеницы или кукурузы. Они, дети, набрасывались на зерно, не давая сварить. А потом Юрка катался по полу от страшных резей в желудке.
Пожалуй, хорошо было только ночью. Пятеро детей и мать ложились поперек кровати, накрывались чем только можно. Скоро в их ночном обиталище делалось тепло. Вновь снились булки, халва, сахар. Если в начале войны, когда это снилось, просыпались еще более голодные, кричали: «Вот только что было! Кто взял?» — и рыдали от обиды, то теперь в первые минуты пробуждения были как будто сыты и вне всякого сомнения счастливы.
Дело шло к весне, когда Жорка Калабаш и Витька Татош принесли рыбы.
— Мужики на реке глушат. На ящик гранат выменяли. Они про тебя сказали, что ухой лечиться надо. Лечись.
Мать сварила уху. Юрка поел, и внутри стало тепло-тепло. А снаружи он сначала порозовел, а потом вспотел. Мать оставила ухи на утро. Утром, поев еще ухи, Юрка почувствовал себя здоровым.
* * *
Они жили. Весной пошла всякая огородная зелень, овощи, потом фрукты. Однако летом немцы вновь безудержно поперли.
И летом сорок второго все было намного страшней осени сорок первого. В первый год войны немецкая армия действовала как машина, будто и не отдававшая себе отчета в том, против кого она направлена. В сорок втором немцы стремились прежде всего запугать, уничтожить саму мысль о сопротивлении. Немецкие летчики, рассказывали беженцы, способны гоняться в поле за одним-единственным человеком. Бомбили они теперь не по квадратам, когда что-то разрушается, а что-то остается и можно верить в удачу или неудачу. Они теперь обрушивались в определенных местах. И с такой силой и Ненавистью, что там не только живой души — пучка зеленой травы не оставалось. Теперь окончательно стало ясно, что про нас они знают все. Пустынна улица — их нет. Идет по улице рота или конный обоз — они налетают, ревут моторы, грохочут бомбы, от роты или обоза остается покрытая пылью груда исковерканных тел, ящиков, колес, оглобель…
А наши и в сорок втором не научились еще как следует воевать.
Юрка своими глазами видел, как у Александровской рощи два немецких автоматчика выбрали место на бугре, в кустах, и, стоя в полный рост, расстреляли взвод убегающих вдоль железной дороги красноармейцев. Наши хоть бы зигзаги делали. У них и «максим» был. Но, может быть, лишившись командира, парализованные страхом, они бежали. И человек тридцать остались лежать… А дальше, на спуске к реке, молоденький лейтенант, стреляя вверх из пистолета, остановил шестерых бойцов, заставил залечь в окопе. Показался танк с крестом. Лейтенантик из пистолета, бойцы из винтовок принялись палить по танку, целили, как видно, в смотровую щель — во всяком случае так требовала каждому мальчишке известная инструкция по борьбе с танками. Танк дал выстрел из орудия, наехал на окоп и смешал бойцов с черноземом и глиной.
Потом Юрка думал, что можно было бы помочь красноармейцам. Вытащить из тайника винтовку, подобраться к автоматчикам и убить их. И танк можно было бы уничтожить — принести бойцам под командованием лейтенанта противотанковых гранат. Можно было бы действовать, как в кино.
Это потом. А тогда затаившийся в прошлогоднем окопчике Юрка мог лишь рыть землю руками и то закрывать, то открывать глаза, мыча от гнева, жалости и унижения. Потому что, несмотря на жалость, унижение, гнев, он, как и те солдатики, больше всего хотел жить. Жить, жить, неизвестно для чего жить и, так и не узнав для чего, умереть?.. Юрка мог лишь рыть землю ногтями да мычать, в его положении уже то, что он спрятался не дома под кроватью, а из окопчика впитывал гибель родных солдат, было героическим поступком.
* * *
Он тогда бросился-таки домой, забился под кровать, где жались друг к другу его братья и сестры.
Был момент, когда наступила абсолютная тишина: все! Он перестал ощущать близость родных, предметов, исчезли все связи с ними, осталось одно звериное затаившееся Я.
И вот в соседнем дворе послышался плеск воды и гогот. Они пришли и мылись… Значит, сейчас помоются, придут и убьют!
Потом слышался стук ложек о котелки… Ага, сейчас пообедают, придут и убьют.
Так до поздней ночи. Постепенно сделалось ясно, что казнь откладывается на утро. В самом деле, куда им теперь спешить? Отдохнут, выспятся, придут и убьют.
Спали все-таки на кровати.
Утром, едва услышали их голоса, вновь забились под нее. Ждали… Пока не прибежал Жорка и не протянул Юрке под кровать лезвие для безопасного бритья.
— Вот чего подобрал. Они побрились и выкинули. Острые! Попробуй. У меня таких много.
Юрка взял в руки лезвие и сразу глубоко разрезал палец. Вид собственной крови ужаснул его. Что за странная пришла к нему смерть! Ненормальная, от использованной бритвочки. Просто омерзительная смерть…
— Юрка, да не бойся. Чего ты побледнел? Вылезай! Они таких, как мы, не трогают. Вылезай, отсоси кровь, и все, — смеялся Жорка.
Юрка вылез, пососал палец и увидел в окно искренне веселящихся завоевателей. Во двор пятился грузовик. Смяв ветхий частокольчик забора, ломая ветки, он мощно стукнул кузовом ствол абрикоса, с дерева обильно посыпались желтые плоды. Два почти голых немца, направляющих движение грузовика, громко и счастливо закричали.
— Вы бросьте прятаться. Обязательно надо им показаться. Прячешься — значит, виноват в чем-то. Вылезайте все! — говорил между тем Жорка.
* * *
Явившись во второй раз, немцы всюду развесили приказы — делать и то, и другое, и третье… За любое неподчинение — расстрел. Людей угоняли в Германию, и в числе первых забрали брата Мишу, которому исполнилось пятнадцать.
Вместе с немцами понаехало бывших хозяев, заявивших права на заводы, фабрики, дома, землю. На фольгопрокатный тоже вернулся хозяин. Он оказался ловким — человеком. Немцы объявили свободу торговли и предпринимательства. В полуразрушенном заводике хозяин занимался изготовлением крестиков. Да, обыкновенных нательных крестиков из меди! Едва началась война, люди вспомнили о Боге. Списывали друг у друга молитвы, зашивали в мешочки и носили на шее. Дети, в том числе Юрка с друзьями, поголовно все носили такие мешочки. При немцах стали носить крестики. Правда, не только из-за веры в чудесную силу. Немецкие патрули («Рус, гут!») улыбались носившим крестики. И люди, приспосабливаясь к новой власти, спешили купить крестик и на розовом или белом шнурке повесить на шею.
