Костя екнул от неожиданности, даже скорость сбавил.
– Не слушай ее, она приболела, – буркнул Ефим.
Глава 4
Они вышли из машины.
Встав у пышущего жаром капота, Фима принялся разглядывать фасад дома. C виду дом как дом: высокий, основательный. На крыше теле-тарелка. Над крышей роскошное ночное небо, с бутоном луны и густыми посевами звезд. Смотрел, а сам вспоминал почему-то строительные щиты, сложенные на окраине поселка, их зубчатые, как в конструкторе, торцы: щелк, щелк – вот вам жилище. Казалось, и люди в этих домах должны жить такие же, на защелках. Не смог бы, наверное, жить в таком доме.
– Идемте, детвора, – позвал Костя, стоявший вполоборота к ним у самого крыльца.
– Чего топчетесь?
Детвора… Смотри какой старичок-боровичок.
Фима с Надей обошли “Форд” и замерли. На кремовом его борте красовалось размашистое, густо выписанное алой краской: “На Армагеддон!”.
– Еу, – Надя подошла к Фиме, встала за спиной, пальцы тихонько просунула под ремень его брюк – чтобы улепетывать удобней, что ли? Испугалась Надя. Посмотрев вслед за ними на надпись, будто и он видел ее впервые, Костя энергично всплеснул руками:
– Такая вот мурзилка! Ваше, я так понимаю, творчество?
Надя потянула за ремень.
Нет уж, хватит бегать. Сразу вспомнил, когда и где это было. Недели две назад, в Шанс-Бурге. На окраине долго прятались от конного казачьего патруля, отсиживались в широченной трубе: они звеньями гигантской разорванной цепи рассыпаны были вдоль всей дороги. Как только казачки перестали кружить вокруг ближних котлованов и стих топот копыт, прошли, прячась за трубами, в глубь Шанс-Бурга.
Машины – пара одинаковых микроавтобусов – стояли у входа на стройку перед забором. Решили на стройку не лезть: там маячили какие-то тени, слышались голоса.
Углубляться в Шанс-Бург не стали из-за “лампасников”: можно было нарваться.
Расписали машины. Второму “Форду” больше досталось, оба борта разукрасили, Юрка там Всадника с косой нарисовал. Но машины ведь наверняка не личные, принадлежат какой-нибудь фирме строительной или другой какой конторе, переустраивающей степь под вертеп. Ночью… стояли возле стройки… одинаковые, как яйца в лотке… ясно ведь, что не личные. Личное имущество они не расписывали.
– Да ладно, говорю, – с досадой на их замешательство бросил Костя. – Поздно глазами-то блымать. – Подошел. – Я вас ментам не сдам. Слово даю. Поговорить хочу, – он хмыкнул в ноздри. – Любопытствую понять, откуда вы такие. У самого пацаны растут. Старший вот тоже недавно: “Обрыдло мне все”. Это он вообще – про школу, про нашу с матерью жизнь. Обрыдло, говорит. – Костя пожал плечами, будто все это время пытался придумать ответ своему сыну, да так и не придумал. – Поговорить хочу, раз уж случай представился. Сами же напросились, идемте уже.
Чаю попьем с вареньем. С райскими яблоками.
Не сдаст. Вареньем угостит. Просто душка!
Надя продолжала тянуть за ремень.
Фима улыбнулся Косте развеселой улыбкой – нарочно, дразня его, впадая в свирепое какое-то, разрушительное веселье, сказал:
– О, райские яблочки!
Костя кивнул:
– Идемте, – и, одним шагом одолев три низенькие ступени, толкнул незапертую дверь. – Чего уж.
В небольшом холле они перешагнули через какие-то одежки, вывалившиеся из сетчатого мешка. “Стирку затеял, да вот до стиралки не донес”, – пробурчал Костя.
Проворно сгреб все и бросил обратно в мешок. На ступенях, взбегающих на второй этаж, на полу, на расставленных вдоль стен шезлонгах было много чего разбросано.
Продвигаясь в глубь небольшого холла, Костя что-то пнул, что-то подхватил на ходу, переложил в другое место. Выхватил откуда-то автомобильные коврики, кинул их к двери. “Забываю в гараж оттаранить”. Было ясно с первого взгляда, что порядок дается Косте с трудом, хотя бардак причиняет ему страдания.
Развернув Фиму за локоть, Надя нервно заглянула ему в лицо. С такого расстояния ее густо подкрашенные глаза показались двумя оптическими прицелами. Да, перепугалась Надежда.
– Надь, Константин поговорить хочет, – как бы разъясняя совершенно очевидное непонятливой Наде, произнес Фима.
– Да-да, поговорить, – уже из комнаты, включая в ней свет, отозвался Костя. – Я и там, в трактире, подсел, чтобы поговорить. Не думал никогда, что доведется с вами вот так, у себя дома. Поглядывал иногда в телевизоре, пару раз мимо проезжал, когда вы по трассе бежали. С флагом, крепенькие такие, как на подбор.
Вы в трактире, кажется, так и не поели? Курицу будете?
– Можно, – неожиданно звонко отозвалась Надя. Качнула кулачком, как делают, играя в “двадцать одно” или решившись на что-то. Разулась, по очереди наступив на пятки кроссовок. Первой вошла в комнату, за ней Ефим.
Помогая себе фразами вроде “Есть у нас хлеб? Должен быть”, “Салфетки где-то”, Костя брякал посудой на кухне, и Надя отправилась к нему.
– Только я не из Стяга, – сказала она, входя.
– Вот как?
– Туда ведь только парней берут.
– На вот, нарежь.
Столовая. Большая семейная столовая. Большой овальный стол – преисполненный торжественности и сознания собственной важности предмет. Фикус у окна. С овальными глянцевыми листьями. Возможно, куплен в ансамбль к овальному столу.
Электрический камин с горкой керамических дров. На стене фотографии. Портреты.
Веселые детские лица. Два мальчика, одному лет пятнадцать-четырнадцать, другому около пяти. Фотоаппарат выхватил их в момент какой-то игры, наверное. Волосы растрепаны, глаза искрятся. Весело пацанам. Смеющаяся женщина: мальчики прижались к ее лицу с обеих сторон. У смеющейся женщины смешно, по-рыбьи сплющен рот. Что-то кричит. Может быть: “Задушите! – кричит: – Пустите!”? Сам Костя – только на статичной общей фотографии: семейство позирует в покосившейся, увитой жиденьким плющом ротонде, на заднем плане рассыпаны утки по зеленому, как бильярдный стол, пруду.
Неожиданно обжитой, с детскими портретами, с большим, уже потертым по краям столом, с разбредающимися по холлу шезлонгами, этот симпатичный домик в пустынном, темнеющем под звездами поселке – будто станция “Мир”, летящая сквозь мертвый ледяной космос.
Фима всмотрелся в портрет того, что постарше. Хоть сейчас на плакат “Наше счастливое детство”. “Обрыдло все”.
Накрыли, расселись. Посреди стола – стеклянная ваза. Крохотные золотистые яблоки ощетинились длинными, похожими на сабли плодоножками. Вообще-то не пробовал ни разу. Слышал от бабы Насти, когда она про свою довоенную жизнь рассказывала: у них во дворе росли такие. В войну фрицы все деревья танком подавили. А последнюю банку варенья достали из подпола, когда развалины разгребли, – целехонькую.
– Мы как будто семья, – Надя навалилась локтями на стол. – Разламывая холодную курицу, Костя неопределенно улыбнулся. – Такая… ммм… временная ночная семья, – продолжила Надя, подхватывая куриную ножку.
– А настоящая семья где? – спросил Фима.
Костя закончил с курицей, подвинул тарелку на середину стола.
– В Любореченске семья. Здесь школы-то пока нормальной нет. Только в станице.
Полтора педагога и печное отопление. Куда их? Вожу их сюда каждые выходные, пусть привыкают.
– В Солнечный решили перебраться? – поинтересовалась Надя.
– Решили. Давно мечтали – в собственном доме. Тем более я тут надолго завяз, на стройке. Все равно мотаться на работу. А тут на льготных условиях, первый взнос от фирмы плюс пять процентов скидка.
– Ясно, – закивала Надя.
Ей, пожалуй, действительно все ясно. Она там у себя за вечерними трапезами привыкла, наверное, про все это слушать: расходы, доходы, ставки, проценты – а то, может: паевые фонды.
– Надь, есть у вас паевые фонды?
– Что? – не поняла она.
– В паевых фондах? Деньги? Есть?
– Чего это ты вдруг?
– А, так. – Сказал, почти смеясь, Косте: – Дети, значицца, здесь будут жить?
– А как же, – сцепив пальцы в замок, Костя уложил руки перед собой – большие руки, с сизыми узелками вен. Как коренья какие-нибудь. – Слушай, а что вы так взъелись на этот Шанс-Бург? Его там же придумали, что и ваш этот Владычный Стяг.
Просто для разных людей.
– Там да не там.
– Ну, тебе виднее.
Надя потянулась за хлебом.
– Ешьте, ешьте. Я, знаете, в Сочи вырос. К концу школы нам этого моря Черного и даром не нужно было. Приезжие целыми днями, будто на привязи. Смотрели на них, как на больных. Море все в бензиновых разводах от водных мотоциклов, пляж весь в бычках, в огрызках. А им ничего, самое то. Едут за тридевять земель. Я вот о чем: возле казино жить – еще ничего не значит. Что ж теперь…
Да-да, что ж теперь. “Что же теперь”, – все говорят. Плечами пожимают. Все у них так: “Да, свинство. Так что же теперь?”. В кои-то веки можно изменить все.
Выправить. Все есть для этого. Мы есть! Мы! Таран, чтобы стену эту ватную прошибить. Отвоевать Русь.
