– А разве это не одно и то же?
– Нет! Тысячу раз нет!
– Объясните мне это, Таточка. Я не совсем понимаю.
– Это, Женя, не объяснить.
А если бы эта грациозная гибкая фигура, этот страстный и нежный рот, эти глаза принадлежали мне? И «тот» стоял там, на арене, стала бы я колебаться? О нет, ни секунды!.. Тигр!
С этим идиотом Андрюшкой вышла сегодня сцена. Он свалил мой этюд на песок, а когда я сделала замечание, он наговорил мне кучу дерзостей и, не потрудившись даже поднять подрамник, ушел в комнаты.
Катя и мать, несмотря на мои просьбы, пошли за ним – и теперь там бурная сцена. Мне ужасно жаль этюда, ну да ничего, напишу другой… Я теперь все время в отличном настроении. Жизнь так хорошо наладилась, голова свежа, через три недели приедет за мной Илья, и я чувствую, как последние остатки моей дури рассеятся, аки дым! Нет, право, это был презабавный эпизод в моей жизни.
Пишу письмо Илье, и так хорошо и спокойно у меня на душе, тихо-тихо, немного грустно. Мне так хочется видеть Илью, и я ему пишу об этом.
Я оборачиваюсь на скрип двери – на пороге стоит Андрей.
Я удивленно смотрю на него.
Он, весь красный, обдергивает свою блузу и говорит дрожащим голосом:
– Меня прислали к вам просить извинения… Мама этого хочет… Для мамы…
– Вот и прекрасно. Я нисколько не сержусь на вас, – говорю я весело.
– Это мне все равно, сердитесь вы или нет. Я прошу извинения только для мамы, а до вас мне нет дела.
– Отлично и это, – отвечаю я и снова сажусь за письмо.
Он делает шаг в комнату, дергает блузу и смотрит на меня расширенными злыми глазами, на лбу у него вздулась жила.
– Ну теперь вы все сказали? – говорю я. – Идите себе с Богом и запирайте дверь, а то сквозит.
– Я вас ненавижу! – вдруг кричит он не своим голосом.
– Да за что же? – спрашиваю я невольно.
– Потому что вы гордячка, кривляка! Вы нарочно делаете вид, что не замечаете меня, моей ненависти к вам! – делает он ко мне несколько шагов. – Вы относитесь ко мне, как будто я не человек, а муха какая-то, насекомое, на которое и внимания не стоит обращать! – истерически кричит он.
– Андрюша, Андрюша, голубчик, простите меня, пожалуйста, – стараюсь я успокоить его, – право, я не думала, что вы такой самолюбивый!
Я кладу ему на плечи руки и хочу поцеловать его. Вдруг он схватывает меня и опрокидывает на диван – руки давят мои плечи, неприятный запах коломянки и чего-то детски-кислого обдает меня. Я отталкиваю его изо всей силы, и он валится на пол. Я поднимаюсь на ноги и от злобы и отвращения не могу говорить.
Он вскакивает с пола, смотрит на меня растерянно и бросается к дверям. Я слышу, как он бежит по лестнице в свою комнату и хлопает дверью. Пью воду большими глотками.
– Экая дрянь, мерзость, сопливый мальчишка! – шепчу я.
Но злость и волнение понемногу проходят, инцидент кажется мне таким глупым. Но все же это ужасно неприятно. Марье Васильевне обязательно надо сказать. Это ее расстроит, да делать нечего – такие истерические субъекты иногда кончают самоубийством… А потом будут говорить: «Это она довела юношу, она сгубила молодую жизнь!» А вот я этой «молодой жизни» и не замечала до сих пор. Даже в голову не приходило! Мне все равно, что будут говорить. Даже если застрелится такая истерическая мразь – потеря для человечества небольшая, но это брат Ильи.
Что если… Фу, может быть, он теперь вешается?
Я быстро поднимаюсь по лестнице, прислушиваюсь – тихо. Приотворяю дверь. Ну, конечно, все по порядку: пишет что-то у стола, а на столе револьвер! Ах ты, сволочь! Я быстро вхожу и окликаю его.
Он вскакивает и хватает револьвер.
– Уйдите! Уйдите сейчас, а не то я и вас застрелю! – кричит он пискливо.
– Дайте мне, пожалуйста, немецкий лексикон, – говорю я спокойно.
– Что?!
– Немецкий лексикон. Да нет ли у вас задачника Малинина и Буренина?
– Нет, у меня Евтушевского, – отвечает он растерянно.
– Ну давайте хоть Евтушевского, мне очень нужно. Машинально он кладет на стол револьвер и идет к этажерке с книгами. Быстро хватаю револьвер и прячу в карман. Заметив мое движение, он бросается обратно.
– Отдайте! Отдайте сейчас.
– А вы присядьте и потолкуем, Андрюша, – говорю я серьезно. – Нельзя же быть такой истерической девчонкой, такой тряпкой!
– Я тряпка? – взвизгивает он. – Отдайте револьвер!
– Конечно, тряпка, слабая, безвольная. Чуть что – стреляться.
– А вы полагаете, что я могу жить после всего, что случилось?
– Да что случилось-то? Сущие пустяки! – говорю я спокойно.
– Пустяки? – тянет он, совсем по-ребячьи разевая рот.
– Конечно, пустяки. Вам нужно женщину, а в доме я одна посторонняя. Пойдите к женщинам и увидите, как рукой снимет.
– Но… но… Подло покупать женщину за деньги!
– А еще хуже бросаться на первую встречную.
– Господи! Да неужели нельзя обойтись без этой мерзости? – падает он на стул и закрывает голову руками.
– Конечно, можно. Не надо только постоянно думать об этом. Если будете постоянно читать книги о том, как «сохранить себя в чистоте», – указываю я на несколько брошюр, лежащих на столе, – так невольно наведете себя на все эти мысли. Знаете, как в одной татарской сказке, человек не должен был думать об обезьяне, ну, вот он только и делал, что думал. А вы лучше побольше работайте физически, делайте гимнастику, читайте только научные книги – и проживете спокойно до тех лет, когда можно будет жениться. Вы такой умный, такой развитой, – бессовестно льщу я ему, – как вы не понимаете, что жизнь человеческая – все же довольно дорогая вещь! А если она вам не дорога, то отдавайте ее за дело посерьезнее, чем истерический припадок!
Я замолкаю. Он сидит, уткнув нос в руки, сложенные на столе.
– Мне ужасно стыдно перед вами, – чуть не со слезами бормочет он.
– Да не стыдитесь, Андрюша! Было бы действительно стыдно, если бы на моем месте была молоденькая, невинная девушка. Вы запачкали бы ее воображение, она могла бы заболеть от испуга. А на меня, право, никакого впечатления не произвело. Мне даже кажется, что теперь, Андрюша, мы сделаемся с вами искренними друзьями.
– Да! да! – вдруг протягивает он со слезами мне обе руки. – Простите меня, я…
– Тс-с! Как будто ничего не было. Пойдем лучше к маме и скажем, что мы теперь друзья.
– Да, да, пойдемте, какая вы славная… Я теперь буду больше гулять, работать! Знаете что? – говорит он, спускаясь по лестнице, – я поеду на лесопилку к Чалаве и буду там работать.
– Какая хорошая мысль! Вы узнаете условия жизни рабочих не по книжкам, а на деле. Даже вот что… – раздуваю я его затею. – Записывайте в дневник свои впечатления. Не смущайтесь, если иногда факты покажутся мелкими. Рабочий вопрос так назрел, что в нем нет мелочей – все крупно!
«Ой», – останавливаю я себя, но, вспомнив возраст моего собеседника, продолжаю с прежним жаром:
– Если я не ошибаюсь, о жизни рабочих на лесопильнях Кавказа ничего не было за последнее время в текущей литературе. Илья выправит ваши записки, и их можно будет напечатать.
– Ах, да… Вот идея-то!
Мы жмем друг другу руки и входим в гостиную. Марья Васильевна сидит задумчиво у окна.
– Мама, – говорю я нежно, я в первый раз называю ее так, – мы с Андрюшей помирились и теперь друзья!
Она поднимает голову.
– Полюбите и вы меня хоть немножко, за Илью, – шепчу я, еще нежней обнимая ее.
Она вздрагивает, хватает мою голову и прижимает к своей груди. На глазах ее слезы. Победа! Полная победа!
Андрей смотрит на нас и вдруг, уткнувшись в колени матери, ревет. Ревет, как самый маленький ребенок. Как теперь хорошо все идет.
Между Марьей Васильевной и мной лед разбит, Андрей, уезжая на завод, даже поцеловался со мной, а до отъезда два дня услуживал мне и Жене: рвал для нас цветы, собирал ежевику, дурачился и хохотал. Мы вели длинные разговоры.
– Какой ты стал славный, Андрейчик, – удивлялась Женя, – просто не узнаю тебя!
Она была в недоумении, а Андрей толкал меня локтем, и мы смеялись. Он был ужасно доволен, что у него есть тайна. Перед отъездом он объявил мне, что все-таки влюблен в меня, но, конечно, платонически и никогда больше не заикнется о своей любви, которую поборет. Я удержалась, не фыркнула от смеха и сказала что-то подходящее к случаю. Мы расстались, ужасно довольные друг другом.
Сидим все вокруг жаровни в саду и варим варенье. Все мы растрепанные, красные, сладкие. Женя гоняется по саду за своей подругой Липочкой Магашидзе, уверяя, что хочет дать ей самый сладкий поцелуй. Липочка только что мазнула Женю по лицу ложкой с пенками от варенья, и весь рот и щека Жени вымазаны.
Женя, крупная, красивая, ловкая, бегает скорее, но худенькая, маленькая Липочка, похожая на бронзовую статуэтку, очень увертлива: выскальзывает у Жени из-под рук и смеется гармоничным смехом. Они носятся по саду, как две большие бабочки, одна белая, другая желтая.
