как яд душу травит…только там, где сердце, боль становится невыносимой. Просунул руку и дернул ее к решётке так, что она щекой к прутьям прижалась.
– Напрасно. Умрёшь на рассвете. Страшной смертью умрёшь.
– Значит, так было нужно…это моя судьба. Тебе решать.
Глава 5
А мне пальцы на её шее сжать хочется, да так, чтоб прямо сейчас к моим ногам мертвая упала, чтоб не видеть с утра, как с неё кожу сдирать кнутом палач будет.
– Твоя судьба могла быть иной, – прохрипел я, зарываясь пальцами в её волосы, прижимаясь лицом к её лицу, накаляя прутья воспаленной кожей.
– Не могла…Ману. Мы оба это знаем. Ещё с того момента, как первый раз увидела на берегу реки, уже тогда не могла. И никогда не сможет.
Мое имя её голосом иначе звучит…мягко, жалобно. Что ж ты душу мне на куски кромсаешь, дрянь? Где ненависть твоя? Давай! Ну же выплесни на меня свой яд, отрави меня, разрежь на куски, вываляй в грязи! Дай возненавидеть в ответ, только не мучай больше.
– Зачем убила мальчишку? – шептал и сжимал её волосы все сильнее, а у самого руки дрожат, меня трясет от её близости, а ещё больше от этих перемен в ней, от того, что льнет ко мне. САМА. Черт ее раздери! Сама! И разум понимает, что выжить хочет, а сердце хочет верить, что не лжет…что сломалось в ней что-то, когда узнала. Память картинки подбрасывает, где в глаза мне заглядывает, волосы перебирает, сама целует и шепчет на своем …шепчет мне о любви и о вечности.
– Я не убивала, – пальцы мои сильнее сжимает, – я тебя убить хотела. Не знала, кто ты. Чувствовала и не верила, – голос срывается, а мне сердце лезвием вскрывает крест-накрест, просовывая тонкие края прямо в рану и распарывая все глубже, короткими безжалостными ударами.
– Зачем сбежала? Всё было бы иначе.
– Как иначе? Ты бы убил меня рано или поздно.
И мы оба знали, что она говорит правду.
– У меня было бы время, – простонал я, вдыхая аромат ее волос. Костром пахнет и лесом, волком моим. – ЧирЕклы, что ты наделала?
Я больше не узнаю свой голос, он, как отголоски прошлого, принадлежит не мне, а тому мальчишке, который клялся вернуться к ней.
– То, что должна была, – а сама маску мою снимает, и я противиться не могу, позволяю развязать тесемки и швырнуть чужую личину на каменный пол. Жду, когда ужаснется, а она глазами расширенными на лицо мое смотрит, и по щекам слезы катятся. Пальцами по шрамам проводит, а меня дёргает от каждого касания. Больно. Адски больно чувствовать эту ласку сейчас и в глазах читать нечто иное, нечто давно забытое.
– Такой же красивый, – шепчет, а я глаза в изнеможении закрыл, давая этому поглощать себя, давая себе эту иллюзию мимолетного счастья, пуская ее по венам, чтобы уже через секунду, сжать волосы девчонки пятерней и дёрнуть её голову назад.
– Лжёшь! Жить хочешь, да, девочка?!
– Нет, уже не хочу…убей меня сейчас, Ману. Так будет правильно. Так надо и надо было с самого начала. Сделай то, что должен….
К губам моим потянулась, едва коснулась, и я судорожно выдохнул, сам не понял, как замок содрал и распахнул клетку, впечатал ее в себя, жадно впиваясь в эти дрожащие губы, толкая ее к стене в какой-то отчаянной лихорадке. Яд мой, героин. Сама целует. Жадно, голодно. В волосы впивается и тянет к себе, шрамы губами обжигает, и я сжимаю её все сильнее, лихорадочно опуская корсаж платья, обхватывая грудь ладонями. Не лаская. Нет. Я слишком взбудоражен для ласк, я в каком-то отчаянном припадке голода по ней с пониманием, что возможно больше не увижу никогда. Не выживет. Слишком нежная, хрупкая. И меня уже заранее выворачивает наизнанку от мысли, что ее тонкой кожи коснется шипованная плеть.
Задрал платье, приподнимая ее ногу под колено, вдавливая в стену, опираясь на раскрытые ладони и уже через секунду врываясь в ее тело, а она в ответ целует в исступлении. И я насилую ее губы, жадно, бешено пью её стоны и всхлипы. Никогда не была такой…Только давно…много лет назад. В нашем прошлом, где шептала мне о любви и подставляла под ласки юное тело, умоляя взять её.
– Мой…Ману…Мой.
– Не смей! Никогда, – толчками все сильнее вдираясь в её тело, – называть меня так! Нет меня больше! Сдох… ты убила, – и ещё сильнее удар за ударом, глубже и яростней, – два раза сдох.
Ладонь на ее рот, чтоб молчала, чтоб с ума не сводила голосом своим и этой иллюзией, которая вернулась через столько лет и поселила жалкую надежду. Вбиваюсь в нее и ногти о стену ломаю. С каждым судорожным толчком удар по камням, костяшки сбивая в кровь и глядя в ее закатывающиеся, блестящие от слёз глаза. Смотрю, как голову запрокидывает, чувствую, как сжимается её плоть вокруг моего раскалённого члена, как стонет, а по щекам всё так же слезы катятся пока сам не излился в неё в каком-то адски болезненном оргазме, от которого все тело покрылось каплями холодного пота. Наслаждение дикое и отчаянное вперемешку с ненавистью к себе и к ней. Несколько дней назад эта тварь меня убивала, а я трахаю её и думаю о том, как забрать у всех…Ни гордости, ни самолюбия. Всё у её ног, всё в её руках. Знала бы, как крепко держит мое сердце, давно раздавила бы.
Тяжело дыша, замер, упираясь воспаленным лбом в каменную стену, чувствуя, как ладонями по лицу моему проводит, по волосам гладит. Отстранился от нее, глядя пьяными глазами в ее глаза, отступая назад, сжимая руки в кулаки, видя, как закрываются ее глаза, и глядя на медленно ползущий по голой ноге шелк подола, на сдернутый вниз корсаж платья и растрепанные волосы. Закрыл клетку, вешая замок, и в ярости дернул решётку. Развернулся, чтобы уйти и услышал вдогонку.
– Я ждала тебя. Каждый день…каждую ночь. Я звала тебя в моих мыслях, а ты не приходил. Ты меня бросил. Ты осуждаешь меня за то, что я сдалась? Ты не пришел за мной! Ты был занят войной, Ману Алмазов. Своей местью. А я научилась вас ненавидеть за это время. И ничего не изменится даже сейчас. Никогда не изменится.
Остановился, не оборачиваясь к ней и сжимая кулаки до боли в суставах. Решение пришло мгновенно. Схватил охранника и перерезал ему горло. Птичка бросилась к клетке, тяжело дыша и глядя на меня, пока
