И тут как тихое дуновение Ансельм услышал женский голос:
— Можно оставить и Папу Римского и веру отцов, но только ради истины, ради Христа.
Монах вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел на подоконнике небольшую греческую иконку Матери Божией с Младенцем. Иконка лежала в пыли, за окном виднелась красноватая саванна и заходящее солнце. Монах не мог понять, откуда появилась здесь эта иконка, ведь он всегда содержал свою келью в простоте и чистоте, не допуская появления никаких посторонних предметов. Он осторожно поднял ее, очистил от пыли и положил в карман. И тут глаза его увлажнились слезами: перед внутренним его взором пронеслись войны и другие человеческие страдания. Люди терзали друг друга, люди ненавидели друг друга, люди боялись друг друга; но вместе с тем, люди не переставали любить. Отец Ансельм беззвучно плакал, ему хотелось, чтобы все эти люди были счастливы и любили Бога. Чтобы зло отступило в небытие, где ему самое место.
Через месяц он уговорил местного епископа отпустить его на Афон с ознакомительным визитом. Впервые за долгие годы отцу Ансельму пришлось снять монашеское одеяние и одеть мирское для того, чтобы без препятствий пройти на Гору. Он снял с себя доминиканскую рясу и положил ее в сумку.
Афон принял отца Ансельма приветливо: на море в ту пору был штиль, ясное солнце светило, освещая полуостров, который с незапамятных времен заселили православные монахи.
Отец Ансельм должен был обойти все святогорские монастыри за две недели, а потом вернуться назад. Когда он дошел до Иверского монастыря, то увидел в часовне ту же икону, репродукцию которой нашел месяцем раньше. Эта икона называлась Вратарницей Афона, или Иверской иконой Божьей Матери.
Паломники один за другим подходили прикладываться к иконе. За ними пристроился и отец Ансельм. Он решил попросить у Божьей Матери вразумления, как ему стоит поступить. Сердце говорило ему, что Афон — его настоящая духовная родина. Но как мог он бросить свое братство, народ и земную родину, основываясь лишь на внутреннем голосе и невнятных ощущениях?
Но, разрушая сомнения, в его сердце росло желание чуда, возрастала жажда внутреннего перерождения и обновления.
Через две недели отец Ансельм принял православную веру через миропомазание. Постриг сохранился за ним. Старцы Великой лавры приняли во внимание столь мужественный поступок доминиканца и сразу же дали ему омологий[9] на одну келью, где отец Ансельм и поселился.
Вот и закончился еще один день жизни Афона. Отец Ансельм поблагодарил Бога и лег отдыхать. Воспоминания, которые наводнили его душу сегодня, были частью его прошлого, за которое ему не было стыдно. Не стыдился монах и настоящего, потому что взгляд его был устремлен только в будущее — туда, «где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол. 3.11).
Самое святое место
Мы шли с отцом Анфимом по тропинке, которая пролегала недалеко от скита святой Анны. Октябрьский воздух освежал, небо было чистым, солнце уже клонилось к западу. Отец Анфим был сегодня задумчив и немногословен. Мы собирались к вечеру добраться до Панагии, переночевать там и с утра двинуться на вершину Афона.
Я ходил на вершину уже четыре раза, и на этот раз пришлось долго упрашивать игумена отпустить меня в паломничество.
— Развеяться хочешь? — игумен насупил брови, — монах должен собирать свой ум, а не развеивать. Лучше бы вместо прогулки в келье читал Иисусову молитву — пользы было бы куда больше.
Но когда игумен услышал, что мне предложил отправиться на Гору старец Анфим, подвижник высокой жизни, которого игумен очень любил и почитал, он сразу же согласился меня отпустить. Назначив точное время, к которому я должен был вернуться в монастырь, игумен благословил меня в паломничество. Окрыленный, я доехал на пароме «Аксион Эстин» до Дафни. Еще стоя на палубе, я увидел невзрачную фигурку монаха в старой рясе, он разговаривал с каким-то святогорцем. Старец Анфим любил поговорить, но иногда он вдруг становился молчалив, и тогда из него клещами слова нельзя было вытянуть. Сегодня ж он, казалось, был в хорошем расположении духа.
Паром причалил к арсане, и я выбрался на берег в людской гуще паломников и святогорцев. Прежде чем подойти к отцу Анфиму, который узнал меня и издали поприветствовал коротким кивком, я зашел в магазин, где купил консервы и сухари, а также пару бутылок воды. Набив свою торбу, я подошел к отцу Анфиму, который объяснял какому-то монаху, что самое лучшее на Афоне вино — из виноградников Великой лавры. Его собеседник, похоже, имел другую точку зрения, на которой, правда, особо не настаивал: «Я люблю лаврское вино, геронта, хотя знаю кельи, где делают вино еще лучше. Но спорить не буду». Когда я подошел к ним, смиренномудрый монах, улыбаясь, поднял вверх обе руки. Мы поздоровались и принялись говорить об общих знакомых, ожидая «Агиа Анну».
Наконец подошел паром «Агиа Анна», и мы с отцом Анфимом поднялись на борт. До пристани скита было ехать около сорока минут. На пароме мы с отцом Анфимом не разговаривали. Старец погрузился в молитву, а я осматривал зеленый берег Афона и крепости монастырей. Симонопетра, Григориат, Дионисиат… Люди заходили и выходили; глаза иных паломников были полны удивления и восторга, тогда как некоторые пассажиры-рабочие обсуждали какие-то житейские дела и пили пиво. Над паромом кружили чайки — их не отпугивал грохот дизеля. Небо было чистое, и настроение у всех было хорошим.
Я еще не знал, зачем отец Анфим позвал меня в это паломничество. Последний наш с ним спор был по поводу святости мест. Я считал, что святость места зависит прежде всего от священных реликвий, святых мощей, праведности насельников, наличию старцев, истории монастыря, обители или храма и от других подобных вещей. Нельзя сказать, что отец Анфим был против моих доводов. Однако чувствовалось, чего он может сказать по этому поводу то, что я еще не знаю. Поэтому после того нашего разговора старец и пригласил меня подняться с ним на Гору. Отец Анфим обещал мне показать место, которое его старец — великий подвижник Пахомий Кавсокаливийский, почивший тридцать лет назад в возрасте ста двенадцати лет, — считал для себя самым святым местом Афона. Отец Анфим почему-то почти не рассказывал о жизни этого светильника веры, хотя, мне казалось, что это могло бы принести людям большую пользу. Но на этот раз отец Анфим сказал мне:
— Бери благословение игумена помочь нуждающемуся, то есть сопроводить меня на Гору к храму Преображения, и я покажу тебе одно святое место. Таким его почитал приснопоминаемый отец Пахомий. Он наведывался туда почти каждый день, прибирался и зажигал лампадку. По мере возможности и я пытаюсь наводить там порядок. Если игумен благословит нас в дорогу, я расскажу тебе историю этого святого места.
Слава Всесвятой, игумен отпустил меня, и я с нетерпением ожидал услышать из уст отца Анфима душеполезную историю. Добравшись до берега, мы стали осторожно подниматься вверх. Путь был неблизкий. Даже до Панагии было идти и идти. Можно было, конечно, зайти к папе Янису и попросить у него послушника с двумя мулами, чтобы он довел нас до Панагии, но отец Анфим даже слышать об этом не хотел. Хотя подвижник шел с трудом, опираясь на свой массивный буковый посох, он хотел добраться до вершины без помощи мулов.
Пользуясь случаем, отец Анфим рассказал мне, как одному старцу явилась в видении Матерь Божия и запретила пользоваться мулами, сказав, что каждая пролитая капля пота при подъеме будет учтена ангелами. Но святогорцы с каждым годом становятся все слабее, и теперь уже почти каждая келья имеет по крайней мере одного мула. Насколько я знал, у старца Анфима не было своей кельи. Может быть, поэтому он так дерзновенно критиковал скитян? Словно угадав мои мысли, монах сказал:
— Если бы я жил в келье, я бы завел осла. Видит Бог, лучше бы келиоты использовали критских ослов. Они большие, спокойные и не намного слабее мулов. Между тем эти животные, чадо, благословлены Самим Богом. У них даже есть священная отметина — большой белый крест на спине. А эти вредины-мулы на самом деле всего лишь скверное потомство ослов и лошадей. Что удивляешься? Можешь сам прочесть об этом в Библии.
Отец Анфим еще долго рассказывал о преимуществе ослов перед мулами. Но тут мы подошли к перекрестку: одна тропа вела к скиту Кераси, по другой мы должны были через два часа хорошим ходом достигнуть Панагии. Мы сделали небольшой привал, отойдя метров пятьдесят от тропы в лес.
— Смотри! — отец Анфим указал мне на старую разрушающуюся келью, каких было много на Афоне. Мы подошли к ней поближе. В проеме стены мы увидели черепа — это была костница какого-то братства.
— Что это, геронта? Ты что-нибудь знаешь об этом месте?
