Но он понимал, что не может уехать!
Подобное состояние трудно выразить словами, а потому он скорее жестами и мимикой передал доктору Силянсу ту степень собственного бессилия, которую испытал в тот момент. Как он сам сказал, все это подглядывание и присматривание словно обвило его ноги невидимой сетью, недоступными взору путами, которые не позволяли ему свободно передвигаться и исключали возможность побега. Он чувствовал себя подобно мухе, угодившей в хитроумно сплетенную паутину; он был пленен и лишен возможности к бегству и спасению.
Это было поистине гнетущее открытие. Воля его словно погрузилась в пучину оцепенения, и он постепенно утратил всякую способность принимать решения. Одна лишь мысль о каком-то энергичном действии — нацеленном, разумеется, на побег, — вызывала у него состояние панического ужаса. Все течения его жизни словно повернули вспять, устремившись внутрь него самого, пытаясь вынести на поверхность нечто такое, что лежало захороненным на недосягаемой глубине, заставляя его вспомнить нечто давно забытое. Ему казалось, что где-то в пучине его естества распахнулось окно, через которое он увидел совершенно новый мир, но тот, как ни странно, отнюдь не показался ему абсолютно незнакомым. За окном же в его воображении виделся диковинный занавес, и когда он также взмыл вверх, взор его смог устремиться дальше и наконец постичь отдельные детали тайной жизни этих необыкновенных людей.
Неужели именно поэтому они следят за мной и чего-то выжидают? — спросил он себя, чувствуя, как отчаянно бьется в груди сердце. Правда ли, что они ждут того момента, когда я присоединюсь к ним — или напрочь отвергну их? Может ли быть такое, чтобы решение все еще оставалось за мной, а не за ними?
Именно в тот момент до него впервые дошел зловещий смысл всего этого приключения, отчего он почувствовал уже не смутную, а вполне явную тревогу. На карту была поставлена вся его хрупкая личность — и где-то в глубине своего сердца он внезапно превратился в труса.
Иначе с чего бы он вдруг стал передвигаться всюду крадучись, тихо, стараясь производить как можно меньше шума и постоянно оглядываясь назад? Почему он ни с того ни с сего взял за правило едва ли не на цыпочках перемещаться по коридорам этой почти пустынной гостиницы, а оказываясь за ее пределами, стремился иметь у себя за спиной надежное прикрытие? И почему, если на самом деле не было никакого страха, он вдруг с такой неожиданной ясностью осознал глубокую мудрость местной традиции с заходом солнца не выходить на улицу? В самом деле, почему?
Когда Джон Силянс принялся в мягкой форме добиваться от него ответов на все эти вопросы, он с извиняющимся видом признал, что ему абсолютно нечего сказать.
— Просто я почувствовал, что если не стану проявлять повышенную осторожность, со мной может произойти нечто очень неприятное. Мне действительно стало страшно. Это было инстинктивное чувство; такое ощущение, словно мне противостоит, на меня ополчился весь город. Я оказался всем им зачем-то нужен, и если они доберутся до меня, то я лишусь самого себя, по крайней мере той части собственной личности, которую знал все эти годы. Впрочем, я ведь не психолог, — робко добавил он, — и лучше, пожалуй, не смогу описать собственное состояние.
Следующее свое открытие Везин сделал во время прогулки по внутреннему дворику гостиницы примерно за полчаса до обеда. Зная, что у него еще остается немного времени, он решил подняться к себе наверх и, пройдя по длинному узкому коридору в свою маленькую уединенную комнату, в полной тишине хорошенько все обдумать.
Во дворике в тот момент кроме него никого не было, но в душе Везина постоянно таилась вероятность того, что в любой момент из двери может появиться та самая полная женщина, которую он определенно побаивался и которая под предлогом вязания усядется где-нибудь в укромном уголке и примется следить за ним. Это случалось уже не раз и ему было невыносимо ее присутствие. Он хорошо помнил то свое первое предчувствие, вполне бредовое по самой своей сути, что как только он повернется к ней спиной, она тут же бросится на него и в едином прыжке вцепится сзади в шею. Разумеется, это была сущая чепуха, но в те дни такая мысль постоянно преследовала его, а известно, что как только сознанием человека овладевает какая-то идея, она уже перестает быть чепухой.
Он стал тихо подниматься по лестнице. За окнами еще не сгустилась темнота и поэтому лампы в коридоре пока не горели. Проходя мимо сумрачных контуров гостиничных номеров — тех самых помещений, двери которых ему ни разу не доводилось видеть открытыми и в которых, как ему казалось, никто не жил, — он споткнулся о невидимую неровность старого пола, но все же устоял на ногах и продолжал идти дальше, ступая по укоренившейся теперь привычке — на цыпочках.
Примерно на середине последнего отрезка коридора, который вел к двери его комнаты, ему предстояло сделать резкий поворот, к которому он сейчас как раз приближался, чуть касаясь вытянутой рукой стены. Неожиданно его пальцы наткнулись на нечто такое, что определенно не могло быть стеной, поскольку объект этот двигался. На ощупь это было что-то мягкое, покрытое шерстью или мехом, источавшее неописуемо приятный запах и по высоте доходившее ему до плеча. Он сразу же подумал о пушистом, мягком, очаровательно пахнущем котенке. Но уже в следующее мгновение понял, что это нечто иное.
Вместо того, чтобы попытаться разобраться в обстановке — нервы его, как он сам выразился, и без того были напряжены до предела, — Везин лишь отпрянул назад, насколько позволяла ширина коридора, и прижался спиной к противоположной стене. Существо это, кем бы оно ни было, с негромким шелестящим звуком проскользнуло мимо него и, легко ступая по ступенькам, спустилось по лестнице и исчезло. До его ноздрей донеслось слабое дуновение теплого ароматизированного воздуха. Везин на мгновение задержал дыхание и замер на месте, по-прежнему чуть опираясь на стену, после чего почти бегом бросился дальше по коридору, заскочил к себе в комнату и поспешно затворил дверь.
Теперь его гнал отнюдь не страх — это было странное возбуждение, странное и одновременно сладостное. Нервы его действительно были напряжены, а по всему телу разлился упоительный, приятный жар. Сознание его подобно яркой вспышке озарила мысль: точно такое же чувство он испытал двадцать пять лет назад, когда еще мальчишкой впервые влюбился. Его захлестнули и подхватили теплые течения жизни, которые затем вздыбились, взметнулись к самому мозгу и закружились там в плавном чувственном водовороте. Он неожиданно испытал прилив нежности, трепетной трогательности, любви…
В комнате было довольно темно и он натолкнулся на стоявший рядом с окном диван, ни на мгновение не переставая мучить себя вопросом, что же случилось с ним и что все это значило? Однако в тот момент ему было ясно лишь одно: в нем самом произошла стремительная, волшебная перемена и ему уже не хотелось никуда уезжать; не требовалось даже уговаривать его остаться в этом городе. Встреча в коридоре все поменяла местами. Его продолжал окутывать странный, пьянящий сердце и дурманящий разум аромат. Теперь он определенно знал, что мимо него проскользнула какая-то девушка, и пальцы его в темноте скользнули по ее лицу. И еще он каким-то сверхъестественным образом почувствовал, что она поцеловала его — поцеловала в губы.
Дрожа всем телом, он опустился на диван и попытался собраться с мыслями. Ему было совершенно непонятно, каким образом одно лишь появление девушки в том узком коридоре смогло подобно электрическому току пронзить все его существо, после которого он до сих пор продолжал ощущать столь сладостное упоение. Но именно так оно и было!
Он понял, что бессмысленно отрицать это, равно как и пытаться подвергнуть сухому анализу пережитое чувство. Его жилы наполнились каким-то древним огнем и пламя сейчас подпалило всю наполнявшую тело кровь, а то, что ему было сорок пять лет, а отнюдь не двадцать, не имело ровным счетом никакого значения. Из всего этого внутреннего смятения и крайнего замешательства следовал один не поддающийся сомнению вывод о том, что сама атмосфера, одно лишь случайное прикосновение этой девушки, совершенно незнакомой ему и невидимой в темноте, оказалось достаточным, чтобы разворошить доселе спящий в его сердце костер, заставить все его естество очнуться из безвольной спячки и окунуться в пучину безудержного возбуждения.
Чуть позже, однако, прожитые годы все же начали давать о себе знать, он несколько успокоился, а когда снаружи постучали и голос слуги известил его о том, что обед подходит к концу, он заставил себя подняться и медленно побрел в сторону столовой.
При его появлении все находившиеся там люди подняли головы, поскольку он сильно запоздал, однако Везин спокойно занял свое привычное место в дальнем углу и приступил к трапезе. Нервы его продолжали хранить остатки волнения, однако уже то, что он миновал внутренний дворик и холл, так нигде и не повстречав знакомую тучную женщину, отчасти успокоило его. Он стал с такой стремительностью поглощать пищу, что почти наверстал упущенное время — и в этот самый момент его внимание привлекло неожиданно поднявшееся всеобщее оживление.
