Сэр Генри сделал вдох и пригубил коньяк, затем крякнул от удовольствия.
— «Кларет — сладкая водичка для мальчиков, портвейн — напиток мужчин, но тот, кто решил стать героем, должен пить бренди». Слова Самюэля Джонсона, умный был сукин сын… Давай-ка еще разок взглянем на твою брошь.
Я вытащила шкатулку. Брошь притаилась там, посверкивая эмалевыми цветами в отсветах пламени.
— Непохоже на дорогу из желтого кирпича, верно? Как я могу с нее сойти, если не вижу границ?
Сэр Генри улыбнулся:
— Может, лучше сравнить ее с серебряными туфельками? Те не понесут, пока не наденешь. Вы позволите, мисс?
Как только он вынул брошь, из-под нее выпорхнула бумажка и, кружа, полетела к огню. Сэр Генри метнулся вперед и, перехватив листок, положил мне на ладонь. Это оказалась прямоугольная карточка из плотной кремовой бумаги, с выбитым снизу отверстием, над которым шли несколько строчек чернильным пером. С болью в сердце я узнала размашистый почерк Роз. Пока сэр Генри прикалывал брошь к моему лацкану, я прочитала:
«Поздравляю, шустрая Кэт, за то, что оставила нудное благочестие и решилась извлечь на свет истины, погребенные в недрах яковианского magnum opus[9], столь нами любимого. Верю, восторга публики тоже долго ждать не придется.
Красивые — красивой,
Р.».
— Яковианского? — вдруг переспросил сэр Генри.
— Так у нее сказано.
«Это от Якова», — подумала я. Яков Первый — так звали правителя Англии в годы Шекспировой зрелости. Все бы ничего, да пьеса, о которой Роз говорила — бесспорно, величайшее творение, — была не яковианской. Если речь действительно шла о «Гамлете», то писался он последней и грандиознейшей из елизаветинских пьес, в то время, когда престарелая королева-девственница стояла одной ногой в могиле, не желая объявлять наследников.
Большинству людей что елизаветинский, что яковианский Шекспир — все едино, никакой разницы, тогда как для Роз они отличались, словно небо и земля, мужчина и женщина, день и ночь. Она никогда бы не спутала их, как не спутала бы сестру с братом или руку с головой.
Сэр Генри принялся перебирать на память яковианские пьесы:
— «Макбет», «Отелло», «Буря», «Лир»… у нее были любимые?
— Если и были, мне она не сказала.
— Что ж, в конце концов Роз возвращается к «Гамлету», — размышлял вслух сэр Генри. — «Красивые — красивой». Слова Гертруды с которыми та бросала цветы на гроб Офелии. Отлично подходят к подарку.
— Здесь еще что-то написано, — сказала я, поднося листок к свету. Внизу как будто была приписка голубым карандашом — нечто вроде поэтического постскриптума с четырьмя стихотворными строчками, разделенными на пары:
Но почему бы не избрать путиТебе иного для борьбы победной…Так пусть же книга говорит с тобой.Пускай она, безмолвный мой ходатай…
Сэр Генри встрепенулся. Его лицо побелело, потом залилось краской.
— Все сходится, — сипло произнес он. — Яковианский magnum opus.
Я наморщила лоб, пытаясь вспомнить, где видела эти строчки.
— Они из Шекспира. Сомнений нет. Только откуда? Не из «Гамлета» точно.
Сэр Генри порывисто встал и прошел к высокому стеллажу позади бюста Шекспира.
— Конечно, не из «Гамлета», глупышка! — Он забормотал, пробегая пальцем по корешкам: — Три полки вниз… четвертая книга, кажется, на месте. Ага, вот она! — Сэр Генри вытащил тонкий томик в темно-коричневой коже, украшенной позолотой. Вернувшись к камину, он картинно вручил ее мне. На обложке заглавия не было. Положив карточку на столик между нами, я открыла титульный лист, разглаживая плотную вощеную бумагу цвета кофейного мороженого. На виньетке сверху были нарисованы херувимы, оседлавшие какие-то цветы, похожие на драконов.
Я прочла первые два слова:
— «Сонеты Шекспира».
— Я озаглавил бы ее «Автобиография в загадках», — заметил сэр Генри, — если бы кто спросил мое мнение.
Я перевела взгляд на титульный лист.
«Прежде не издавалась
Лондон
Т.Т. от Г. Элда
Права на продажу вверяются Уильяму Эспли
1609».
Я в потрясении оторвалась от страницы.
— Да ведь это первоиздание!
— Яковиаиское первоиздание, — поправил сэр Генри с лукавым блеском в глазах. — И, как многие скажут, magnum opus. Этакая мрачная притча: светлокудрый юный Друг, Смуглая Дама и Поэт. Поэтом, конечно же, был Шекспир, но кто такой Друг и как он попал в сети его темноволосой, жестокосердной госпожи — вот загадка. — Голос сэра Генри стих до шепота; казалось, весь дом обратился в слух, чтобы внимать ему. — Почему Поэт просил юношу завести детей — и почему тот отказывался? — Он тряхнул головой. — Сколько любви, ревности и упреков в этих сонетах — и чем глубже, тем звучней тема рока, мифической обреченности. А когда узнаешь, что все — правда, читаешь и не можешь оторваться.
В камине треснуло полено, развеяв наваждение.
— Не обошлось и без пафосной грусти по увядающей примадонне, — подытожил сэр Генри в приступе самоиронии. — Интересно, Роз тоже пыталась тебя приобщить к вечным ценностям?
Я чуть не поперхнулась коньяком.
— Чтобы я вышла замуж и наплодила таких же конопатых девчонок?
Сэр Генри подался вперед:
— Чтобы ты завела кого-нибудь и продлила себя, возродилась для вечной юности. Об этом-то и говорится в первой строфе — как победить время через собственных детей. — Он забрал у меня книгу и принялся перебирать страницы. — Где же… Вот: шестнадцатый сонет. Уже тоскливо, а прибавь второй стих — просто слезы вон. — Он зашелестел книгой и остановился, вглядываясь в другие строки и качая головой. — Что за человек мог настрочить «Ромео и Джульетту», избегая признаний в любви собственной даме? До того избегая, чтобы в защиту от какого-то соперника-льстеца сказать только «читай мои книги»?
Так пусть же книга говорит с тобой.Пускай она, безмолвный мой ходатай,Идет к тебе с признаньем и мольбойИ справедливой требует расплаты.[10]
Его голос звенел в пустоте, пока надрыв не сделался невыносимым, а затем мало-помалу сошел в тишину, оставив в душе осадок сомнения. Значит, брошь оказалась подарком, не более. Я задержала взгляд на перевернутой карточке, лежавшей между нами на столе.
— Вот она — трагедия, втиснутая в рамки сонета, — изрек сэр Генри. — Всего двадцать три стихотворения, а уже кризис…
Коньяк обжег мне горло.
— Что вы сказали?
— Про кризис жанра?
— Нет. Про число.
— Двадцать три. Вот. — Он протянул книгу. Я взяла ее трясущимися руками, чувствуя, как меня то бросает в холод, то обдает жаром.
— Дело не в строках, — медленно проговорила я, — как бы чудны они ни были. Дело в цифрах. В номерах сонетов.
— Шестнадцатом и двадцать третьем?
Я глубоко вздохнула.
— Видите ее подпись — здесь, внизу? — Я перевернула перед ним карточку вверх ногами и указала на постскриптум. Он нахмурился, вслед за мной увидев незамеченное ранее: неразборчивые каракули, которые мы поначалу определили как «p» и «s», превратились во вполне явственные «а» и «d».
— A.D., — прочитал сэр Генри вслух. — Anno Domini. «От Рождества Христова». Только я все еще не понимаю, куда это нас выводит.
— В прошлое, — кратко ответила я. — Представьте числа в виде даты.
— Тысяча шестьсот двадцать третий… И что? Мы попадаем в шестой… нет, седьмой год после смерти Шекспира. Мы ведь еще о нем говорим?
— О его magnum opus яковианской эпохи, — кивнула я. — Наиважнейшем труде. Книге книг, содержащей все прочие. Датированной тысяча шестьсот двадцать третьим.
— Бог мой! — воскликнул сэр Генри. — Первое фолио!
8
Мы посмотрели друг на друга. Так называлось первое собрание сочинений Шекспира, опубликованное после его смерти старыми друзьями и актерам и соратниками. Для них оно было ценнее мраморных монументов, хотя стоило многих денег, трудов и времени. Наконец из-под типографского пресса вышло прекрасное творение, дерзнувшее возвысить автора из пошлости и дурновкусия лицедейства до вечных поэтических истин. А для врагов Шекспира — тех, что всю жизнь обращались с ним как с выскочкой, недостойным подбирать крохи с их стола, — оно было ответной пощечиной.
— Согласен, как мотив и повод к убийству годится, — ответил сэр Генри. — Фолио — одна из ценнейших и обожаемых книг во всем мире. Ты в курсе, что один старый, потрепанный, покоробившийся экземпляр недавно пошел с молотка за сто шестьдесят тысяч фунтов? — Он озадаченно покачал головой. — Когда «Сотби» выставил на аукцион хорошо сохранившийся подлинник, тот ушел за пять миллионов долларов. Сэр Пол Гетти хвалился, что потратил на свой шесть. Только подумай: книга, которая стоит в десять раз больше, чем лондонский особняк. Без обид, Кэт, но если Роз нашла первое фолио, почему она сразу не побежала в «Сотби» или «Кристи» и не обменяла книгу на тихую жизнь где-нибудь в Провансе? Зачем ей понадобилось идти к тебе?
