Героини ещё нет.
Ну кто же выдумал эти электрические звонки! О как он дребезжит…
За распахнувшейся дверью — Натали в бигудях. Коммуналка. Сюда ли войдет моя убийца? В комнате слева кто-то невидимый звякает пустыми бутылками. Земля в созвездии Овна. Саламандра — его мистический символ. Сова — покровительница рождённых в апреле. Неужели через несколько минут сюда войдёт она…
В комнате Комилягиной, на холодильнике, стоят два торта «Птичье молоко». Один на другом. На небе — птичье молоко. Тюлевые занавески.
Руна «ман».
Сколько же планет понадобилось сдвинуть небесным крючникам, чтобы образовать на затерянной в Млечном Пути Земле точку пересечения для двоих, обречённых на любовь! Лахеза. Антропа. Судьба.
Или это созвучия, капнувшие с пера Саади… «Гюлистон». И она — Оксана — уже заходит в подъезд и поднимается по ступенькам. Шаг, ещё шаг, ещё, ещё… Шаг. Последний. Натали говорит: «Сейчас ко мне зайдет подруга. Бывшая одноклассница. За тортами». Ксюха — это вульгарно. Знаете ли, какая фамилия должна быть у женщины поэта?!
Гончарова.
Оксана Гончарова.
Звонок.
Укол в сердце.
Эх, чёртов Пан, весёлый Бог лесов и тёплых рощ, рогатый, волосатый, козлоногий — не жаль тебе своих прекрасных бестий! Им неуютно на Земле. Они застенчивы сперва и молчаливы. И лишь в глазах у них такая пропасть… Чуть влажная и фиалковая.
Не будет лёгкости. Весна. Но всё равно — не будет ощущения полета. И не понадобится имован, чтобы сбить нарастающую тревогу, как только шасси оторвутся от выщербленного тушинского асфальта. «Оксана», — и убрала глаза. Услышь меня, великий пасечник Рудый Панько! Не лёгкости я жду и не покоя… Дважды щёлкает английский замок. Мышеловка захлопнулась, фройляйнин. Теперь ваш обречённый визави начнёт следить за каждым полужестом. «Птичье молоко». Приманка. Дефицит сгинувшей эпохи. Инфляция борьбы за выживание. Петрарка плачет в ворот Ерофеева. И все, как прежде — двое. Адам и Ева. Жизнь и быт. Натали включает радио… или это не радио и не Натали… Затесалась, чёрт. Кто это смотрит на мои татуированные руки? До головокружения влюблён! Выдумки всё. С первого взгляда влюбляются только микробы. Дьяволы принюхиваются долго. Химия. Процесс ассимиляции чувств в завывающем сердце. Она играет. Виконт, подайте астролябию! Я замерю расстояние между взорвавшимися звездами. Ах, не Виконт… Игорь, мне пора. Оксана тоже собралась в апрельский сумрак. Возможно ли дойти с ней до троллейбусной остановки… И мотыльки в кружении снежинок.
Сеанс окончен.
Всё кончено.
Она растворилась в зелёной глади жизненной трясины… Прощай, моя безумная любовь!
Я проснулся с опоясывающей головной болью под палящим полуденным крымским солнцем. Жить дальше не хотелось. С перевала мне махали руками незнакомые волосатые люди. Хиппари, что ли.
Недостаточный рай. Крым. Симеиз. Чайки кричат так, будто они только что вырвались из плена звуковых дорожек Фрэнка Заппы.
Поросший буйной зеленью камнепад. Разбитые глыбы, торчащие из диких зарослей, гроты, поросшие мхом и обожжённой травой, небольшие поля в каменных ожерельях, сыпучие каменистые спуски к морю — всё это на малом, длинною в километр, пространстве между Симеизом и Кацавели. Торчащие из кустов углы палаток! Но людей не слишком много. Немного настолько, что можно не думать о том, что где-то рядом вообще есть люди. Зашёл за валун — и оказался на необитаемом острове. И если не разбивать своё стойбище рядом с тропами, то, провалявшись весь день на месте, можно предположить, что ты единственный человек на планете. Это ли не точка абсолютного покоя для бродяги в федеральном розыске, странствующего в поисках антимира.
Максимальный минимализм. И если не чувствуешь в себе сил стать повелителем вселенной, то следует податься в отшельники.
Заброшенная шамбала. Эти проросшие камни я обнаружил в конце восьмидесятых. Случайно. Просто наткнулся, проезжая по нижнему приморскому шоссе в сторону Фороса. Здесь же познакомился с самым печальным московским поэтом Файнштейном, чьим именем я прикрываюсь последние месяцы. Так что справедливость требует нескольких слов о моем друге — музыканте, актёре и поэте Димке по прозвищу Бэрри.
Рассказывать можно по-разному. Можно пропустить впечатления через себя, через излом личных эмоций — когда необходимо выявить собственное отношение к миру вообще, перебирая чётки событий и медитируя на чужой энергетике. Можно использовать технику ломанных линий — подставляя читателю то иллюзию личной заинтересованности в игре с читателем, то отстраненную и в чём-то циничную, но такую же иллюзорную «объективность».
Так достигается цель далёкая, стратегическая и во многом отвлеченная. На таком заигрывании творца с посторонними строится идеология. Принцип вовлечения.
Можно, следуя выражению Сантима, работать в жанре «люди, которые встретили меня на своём пути».
Можно последовать совету Борхеса и составить такой текст, в котором рассказчик, как Бог, обезличивается до предельной растворённости в объекте повествования, как бы вскрывая изнутри предполагаемую сущность описываемого. При этом желательно употреблять эрзац философских понятий и неожиданно вкраплять специфические военные термины типа «дислокация», «реперное построение», «девиация» и тому подобные штуки. Борхнс полагал, что таким образом конструируется идеальный текст.
Можно подчинить написание сложной технике Сергея Довлатова — короткие предложения, почти разговорный текст. Предложения в абзаце начинаются только с разных букв. Слова в предложении точно так же — начинаются с различных букв, желательно чередующихся гласных и согласных. Но это крайне сложная и кропотливая техника. Разумеется, такая сложность оправдывает себя, но у меня не хватает терпения. Прости, Дим. Лето. Жарко и сыро.
Бемоль.
Мы познакомились с Димкой тогда, когда отголоски гурзуфской бойни восемьдесят восьмого года и на следующий сезон всё ещё витали над южным побережьем Крыма. Не страх, нет. Ненависть. Ненависть в раю. Ни одно животное не бросается на подобное себе по единственной причине лишь несовпадения экстерьера. Здесь всё глубже. Животное бросается в тот момент, когда чувствует приближение явно смертельной опасности истребления своего рода, своей масти.
И чтобы Бэрри не было уютно в собственной стране, пусть даже в малой её части, мусора провоцировали местную шпану. Но местной и, в частности, симеизской шпане было так же глубоко наплевать на Бэрри и на мусорских провокаторов. Тогда уже всем на всех было плевать. Но однажды они таки решились осмотреть окрестности своего курортного кишлака… Или может быть жиденькое пиво, привезенное из Ялты в металлических баклагах успело прокиснуть на раннем солнцепёке, и местные алкаши решили выместить похмельное неудовлетворение на мирных хиппарях? Неважно. Важно, что пара десятков скучающих долбоёбов решили обозначить своё доминирование на данной местности. Просочились слухи. Многие обитатели камнепада сняли палатки и подались прочь. Бэрри было наплевать. Он остался оберегать Птицу.
Был ли он влюблён в Ольгу Птицу? Да, безумно.
Каким же призраком выскальзывает из жизни время счастья! Касается кожи, словно слабое дыхание зачавшей нимфы Эхо, что полюбила бессердечного Нарцисса, да так и растаяла в этой любви. И остался от неё один лишь голос.
Обратная проекция.
Дон Кихот и умственноотсталая Дульсинея. Поэт влюбляется в ту, которая не только не чувствует его любви, но даже не способна рассмотреть в нём поэта.
Роман — средство для продления лета. Или способ удлинения разочарования.
Проклятие! Не проступает этот поэт! Ускользает что-то главное, что-то очень важное — может быть то, в чем и заключена тайна поэзии. И пытающийся открывать эту тайну разрушает музыку. Остаётся лишь взорванная обыденность.
Мы познакомились с Файнштейном здесь, в Симеизе. А через месяц, в Москве, он открыл мне группу «Резервация здесь» и её харизматичного создателя Илью Сантима. Тогда была осень 1989 года. Да, осень. Дневная мгла. Осень же, чёрт возьми, осень… Кислое разливное пиво с осадком, гнусные флегматичные девицы, гарь от тлеющих лиственных курганов на замусоренных газонах, декаданс и предчувствие смерти как бесконечно бессмысленной жизни. Осень.
В одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году тоже была осень. Мгновенное предчувствие дождя.
На окнах полоской дрожал никчёмный липкий свет, смешанный с брошенными ажурами паутин. Мы подсчитали мелочь: хватало ровно на две трёхлитровые банки разливного московского пива, которое продавалось для страждущих совсем рядом, напротив рыбной лавки с грандиозной вывеской «Океан». В нескольких шагах от гостеприимного логова самого печального московского поэта Димки Файнштейна Бэрри.
