Андрей Ханжин
23 камеры
Первая часть
1
Своим нынешним уездным великолепием Москва обязана четырем значительным факторам: Наполеоновскому вторжению и последовавшему за ним пожару 1812 года; классической сталинской гигантомании; неуемной страсти градоначальника Лужкова стать исторической фигурой; и олимпийским играм тысяча девятьсот восьмидесятого года.
К такому грандиозному событию, как Олимпиада, город, олицетворявший не только идею пролетарской справедливости, но и аксиому о конечном вселенском торжестве этой самой справедливости, готовился так, будто ожидалась встреча с представителями иных, может быть даже неспортивных, цивилизаций. Помимо сооружений архитектурных, за сто первым километром спешно сооружались спортивно-трудовые лагеря для подозрительных школьников, еще не совершивших уголовно наказуемых деяний, укрупнялись принудительные трудовые лагеря для случайно совершивших таковые деяния, а так же перепрофилировались уже огороженные бетоном фабрички под лечебно-трудовые профилактории для спившегося гегемона. И все ради того, чтобы на два летних месяца предоставить пустые московские улицы критическому взору иностранного туриста, возможно тайному агенту, прибывшему на праздник спорта с одной лишь целью: очернить советское благополучие на фоне десантного вторжения в опиумократический Афганистан.
Семнадцатое отделение милиции находилось в самом центре города, на бывшей Пушкинской улице. Географические полномочия его сотрудников распространялись на патриархально тихие столичные кварталы, крайними координатами которых являлись Елисеевский гастроном на западе, ресторан «Узбекистан» на востоке, и Страстной бульвар с Колонным залом Дома Союзов на севере и юге. Преследуемая публика, как правило, была из среды так называемых коренных москвичей. При задержании вела себя адекватно ситуации — интеллигентно возмущалась и цитировала Булгакова, отчего сотрудники данного отделения слыли людьми начитанными и не очень злобными.
Олимпийский план по отлову индивидуумов, несовместимых с каноническим обликом советского гражданина, работники семнадцатого выполняли без особого энтузиазма. Фарцовый треугольник у «Националя» и прихиппованная Пушкинская площадь находились за пределами досягаемости их патрулей. Цумовскими кидалами занималась непосредственно Петровка, а в дорогом винном отделе Елисеевского редко обнаруживались тунеядцы, страдающие хроническим алкоголизмом. Было жарко. Оперативники играли в подкидного дурака, когда проигравший садился возле окна на весь последующий кон, с целью распознания в редких полуденных прохожих, проплетающихся мимо милицейских окон, подходящую для депортации кандидатуру. Что поделать, работа.
Около одиннадцати часов дня, очередной проигравший зафиксировал появление на тротуаре подозрительного подростка в расклешенных нестираных джинсах, футболке, явно большего размера, и с всклокоченными волосами. В принципе уже этого было достаточно для проявления бдительности, а тут еще и черные очки, оказавшиеся, при близком рассмотрении, полноценными синяками, симметрично расположенными в обе стороны от сломанной переносицы.
Так я оказался в первой в своей жизни камере.
Единственная книга, которую я мечтаю прочесть — это книга моей настоящей жизни.
Сейчас крайне сложно или почти невозможно установить, когда и почему человеки принялись внушать друг другу мысль о некоем царственном месте своего биологического вида в гармонично наполненной природе. На этот счет существуют две классические точки зрения и множество оригинальных. Они охватывают кое-что в общем, но разбиваются о частности. Останавливаются на человечестве и заблуждаются вместе с каждым отдельно взятым человеком. Традиционная психиатрия тоже замыкается на догмах, запутывается в стереотипах и больше ставит вопросы, нежели отвечает на них. Бытие подогнано под единую систему, достаточно примитивную систему, но, может быть, такая конвейерная последовательность запретительного законодательства и есть единственная возможность не просто сохраниться, но и как-нибудь развиться. Может быть. Тем не менее, есть личное. Мне, лично мне, необходимо знать чем наполнено мое подсознание, какой мотивирующей информацией руководствуется тело при совершении тех или иных поступков? Мне нужно, для дня сегодняшнего, безошибочно понимать, почему мне вдруг, в одночасье, опостылела домашняя жизнь, и я ушел из нее в никуда, предпочтя сон на подъездных ступенях в обществе падших, семейному теплу, заботе умных, трезвых и любящих родителей?
Мать вошла в отделение милиции в тот самый момент, когда уставший от самого себя лейтенант пытался выведать тайну происхождения моих синяков. Ему казалось, что я скрываю действительную причину их возникновения, а я не мог убедить его в правдивости моих слов. На протяжении всей жизни преследует меня это необъяснимое недоверие людей к тому, что было на самом деле и поистине чудовищная вера в примитивную ложь. В тот момент, о котором идет речь, лейтенант пытался убедить меня, что синяки появились вследствие кулачного удара. Я настаивал на другой версии.
— Заснул на последнем этаже, сидя на ступеньках. Замерз. Чтобы согреться, вытащил руки из рукавов свитера… Так теплее. И когда согрелся, заснул крепче, так что не заметил, как туловище перевесилось вперед и я полетел по ступеням вниз… А руки — под свитером. Вот и затормозил носом.
Конечно, утомленному милиционеру было совершенно безразлично по какой причине почернели мои глаза. Но у него был категорический приказ не допустить на профильтрованных столичных улицах людей вот с такими физиономиями, и он этот приказ выполнял, тем более, что другого занятия для этой минуты у него все равно не было.
Не добившись признания о моем участии в каком-нибудь местном мордобое, за которым могла последовать обоснованная отправка в лагерь для трудновоспитуемых пионеров, милиционер оставил меня и переключился на мать, с грустью выслушивающую весь этот обоюдный бред.
У лейтенанта созрел альтернативный план. Если поверить в то, что я действительно упал заснув на лестничных ступенях, то возникает резонный вопрос, почему я вообще оказался на этих ступенях? Моя мать — кандидат педагогических наук, не могла найти достаточного обоснования такому явлению. Милиционер тем более. Но он не был моим родственником и поэтому не стал вдаваться в психологические тонкости периода полового созревания и первичного становления личности, а предложил вызвать психиатра — дежурного по городу. Лейтенантская логика была безупречна. Раз обстановка в семье положительная и я не выкрикиваю никаких антисоветских лозунгов, призывающих бойкотировать Олимпийские игры, то значит, у меня какие-то нарушения внутри головы, возможно травматические. Мать согласилась на психиатра. Она хотела знать.
Психиатрическая скорая, называемая в народе «чумовозкой», примчалась мгновенно. Врач, имеющий точно такую же установку, как и скучающий милиционер, незамедлительно и собственноручно отвез меня в ближайший дурдом на улице Восьмого марта. Так я на практике познакомился с вежливыми методами карательных органов государственного организма. И первая камера в семнадцатом отделении ничем не запомнилась мне. Я усвоил лишь то, что был заперт в ней снаружи.
2
Психиатрическое заболевание, именуемое «Дромоманией», переводится на общедоступный русский язык, как охота к перемене мест.
Первых отечественных хиппарей я увидел в конце лета, почти осенью, восьмидесятого года на газоне Гоголевского бульвара. В то время я и не подозревал о существовании этого странного народа, и если бы не просвещенная подружка Юля, жившая в переулке Янышева, я до сих пор, возможно, думал бы, что видел цыганский табор, остановившийся на ночлег в траве бульварного кольца.
Увиденное очень меня заинтересовало. К тому же, при ближайшем рассмотрении, стало ясно, что люди эти явно не отягощены квартирным вопросом, поскольку жилье их находилось там же, где находились они сами. И мне, уже сбежавшему из межобластной психиатрической лечебницы, открылись неведомые ранее перспективы существования.
Сами хиппи мне не понравились. Зато пришелся по душе их образ жизни, который в течении нескольких минут был тезисно изложен мне смертельно пьяным бородачом по прозвищу Хайям. Именно от него мне довелось узнать, что первым идейным хиппарем был Иисус Христос, а последним мессией — Джон Леннон. С этим утверждением я не мог бы поспорить, поскольку никогда до этого не слышал ни первого имени, ни второго. Но следующее заявление было принято мной без малейшего внутреннего противоречия. Хайям сказал, допив остатки розового портвейна из шампанской бутыли, что люди должны иметь право жить так, как они хотят! Произнеся это он вырубился, а я до рассвета глядел на бронзового Гоголя с помойным голубем на зеленом плече и думал о том, что вот не по пути мне с этими очаровательными неприспособленцами, а жаль… Так же, как не по пути со шпаной с улицы Воровского, чей главарь Серега Цаплин поселил меня в дворницкой каптерке того дома, где жил сам в коммунальной квартире с матерью алкоголичкой. Нужно было искать серединный путь. И он нашелся, этот серединный путь, нашелся на Пушкинской площади, в начале зимы восемьдесят первого, и назывался этот путь Алексеем Шмельковым.
