— Да… Но ведь все это давным-давно известно, — возразил я ему.
— Известно теперь, — сказал папа. — А тогда? То, что сегодня кажется нам само собой разумеющимся, должен был кто-то когда-то открыть людям. Тысячи ученых работают над какой-нибудь проблемой, и вдруг кого-то осеняет — и появляется открытие. Думаешь, человек, сделавший открытие, не обладал огромной фантазией? Ведь он не только сумел сконцентрировать в себе все, что знали до той поры люди, но и увидеть это явление совершенно по-новому.
— Ученые — да, — ответил я. — Но ведь писатели выдумывают все из головы. Писатель пишет, что захочется. Наверное, его фантазия немного другая?
— Разумеется. Хотя все не так просто. Писать книги — не значит болтать. У писателя должна быть идея, которую он несет своему читателю. Фантазия — только инструмент, к которому он прибегает и который служит тому, чтобы писатель мог сказать людям правду о них самих. Если он не в силах сделать этого, он плохой писатель.
А я? Смог бы я писать хорошо? Папа только пожал плечами. Мне это было неприятно, и я спросил, почему он так неуверен во мне.
— Знаешь, Мариян, — ответил мне папа, — ведь ты иногда не понимаешь сам себя. Часто уклоняешься от ответа, говоришь неправду или стремишься выглядеть лучше, чем ты есть. Пока ты не разберешься в себе самом, ты не сможешь понимать людей. Как же ты собираешься писать?
— Ты думаешь, Ким мог бы это сделать лучше меня?
Я ждал, что папа скажет: «Отчего же?» А он взглянул на меня, улыбнулся и проговорил:
— Тебе кажется, что Ким слишком рассудителен и у него вообще нет фантазии. Но это не так. Я поражаюсь, какие он иногда высказывает мысли, как он умеет во все вникнуть. Временами мне кажется, что у него не пять, а шесть органов чувств, а без того, шестого, не может обойтись ни одно научное открытие. Думаю, он сумеет и писать, и вести научную работу.
Я не очень хорошо понял, в чем заключается разница между моей фантазией и фантазией Кима, но что правда, то правда: у Кима воображение богаче. Например, когда мы читали «Маленького принца», ему совсем не мешало, что Маленький принц попал к нам с неизвестной планеты.
— Это же вздор, — говорил я. — Неужели тебе это не мешает?
— Нисколько, — отвечал брат. — Сказка есть сказка! Просто я все представил себе. Так же, как когда мы с тобой играем.
И потом я снова перечитал страницы о деловом человеке, который все время считал звезды, а ни на что другое у него уже не оставалось времени, о короле, который приказывал только то, что можно было выполнить, о том, как приручить Лиса. И тут вдруг я понял, что имел в виду папа. Ким знает наизусть целые куски из «Маленького принца», хотя не всегда ему удается быстро вбить в голову стихотворение, что задают нам в школе. Ему очень нравилась картинка с удавом и слоном. Я твердил, что это глупая картинка и вместо нее надо было нарисовать что-либо другое. А Ким не соглашался, называл картинку замечательной, а ящик с барашком нравился ему еще больше.
Может быть, Ким и вправду обладает большей фантазией, чем я. И правильно папа сказал, что иногда я не фантазирую, а просто вру. Ведь и Киму я соврал, что мы с Путиком пойдем только на нашу полянку в саду. Ким сразу понял: пан Короус в это время ужинает, а я твердо надумал идти к обезьянам, но боюсь идти один, без брата. Если бы он ответил: «Хорошо, вот и идите, а я останусь дома», то я извинился бы перед Путиком и не пошел. Но Ким согласился. Он знал, как мне хочется, чтобы он шел с нами. В конце концов Ким всегда уступал мне, даже если это была плохая затея.
Глава 4. Ким
Итак, мы направились на полянку все трое. Путик боялся спрыгнуть с крыши гаража, поэтому первым полез я, потом Путик, а за ним Ким. Брат шагал последним и сердито насвистывал мелодию «Бывали чехи…».
Я единственный человек на свете, понимающий, какую мелодию поет или насвистывает Ким. Он шел с каменным лицом, не разговаривал с нами, и его свист напоминал звуки, которые издает плохонькая ореховая свистулька. Было ясно, что Ким намерен пойти с нами и в обезьяний питомник. Теперь мне оставалось наговорить что-нибудь поглупее — например, что обезьяны ждут дальнейших моих приказов или что мы должны повторить с ними некоторые упражнения. Я знал, Ким не станет мешать моей болтовне, что бы я ни нес. Он никогда не мешал мне вешать мальчишкам лапшу на уши. Даже когда я похвастался, что запросто прыгну с высоких мостков в воду. Ким-то знал, что я никогда в жизни не нырял. Он пытался отговаривать меня — только наедине, а при ребятах молчал как рыба.
Это очень порядочно со стороны Кима, он никогда не высмеивал меня перед мальчишками, даже если я затевал что-нибудь совершенно несусветное. Тогда, у мостков, он чувствовал, как я боялся, но в то же время понимал, что я должен прыгнуть, иначе буду выглядеть трусом. Знал он и то, что у меня не было никакого желания лезть в воду, но, раз я набахвалился, ничего не поделаешь. Ким только не знает, что прыгнуть в воду больше всего помог мне он сам: такой печальный стоял он внизу и, казалось, слезно умолял: «Прыгни скорее, кончай наши мучения».
А я здорово ударился о камень! И когда вылезал на берег, не сразу сообразил, где нахожусь. Но в конце концов я рад, что прыгнул с мостков, — зато сумел подавить в себе страх высоты. Ребята в Олешнице до сих пор думают, что я говорил им правду про значок за прыжки в воду. Даже Ким засомневался, и это было для меня особенно приятно. Но когда бы я мог отлучиться от Кима так надолго, чтобы научиться прыгать в воду ласточкой?! Но я все же прыгнул! Значит, считает Ким, из нашей игры не вышел. А не прыгни я, он бы посмеялся надо мной!
Мы подошли к черешням, и Путик скорей бросился к дереву. Я знал, что он, как голодный, набросится на ягоды — такая уж у него натура: только бы урвать для себя. У нас в школе все приносят завтраки, так Путик, если ему приглянулся чужой завтрак, непременно просит дать откусить. А у самого толстенные бутерброды с ветчиной! У него родители работают в столовой на углу. Мы туда иногда по воскресеньям ходим обедать.
Черешня еще не совсем созрела. Еще неделька, и ягоды покраснеют. Но Путик стал прыгать и срывать розовые ягоды. Он хохотал, размахивая сломанными веточками. Ким не удержался:
— Зачем ты рвешь ветки и листья? Не надо. Если ты хочешь поесть ягод, я залезу на дерево и нарву тебе спелых.
Поведение Путика рассердило его: нельзя так обращаться с деревьями. Мы с Кимом никогда не ломаем деревья или кустарники, не собираем огромные букеты цветов, не уничтожаем муравьев. И дело вовсе не в запрете родителей. Мы сами не хотим так делать.
Но я доскажу о Путике. Он не послушался Кима. Если бы брат сказал: «Смотри, идет сторож!» — то Путик, наверное, испугался бы и перестал рвать листья. Ему и в голову не приходило, что он губит деревья.
— Они что, твои? — недоуменно спросил он Кима.
— Не мои. Но обламывать их не надо. Сам должен понимать, — проговорил Ким.
Но Путик продолжал гоготать, хватая ветки одну за другой.
— Раз они не твои, так нечего тебе о них и беспокоиться, — отрезал Путик.
Ким с упреком взглянул на меня: дескать, сделай что-нибудь, ведь это твой гость. Но я вообще не умею командовать ребятами, а тут вроде сам пригласил, да еще хочу похвастаться. Поэтому, вместо того чтобы поддержать Кима, я сказал:
— Пошли скорее в питомник, а то не попадем. Пан Короус обычно за ужином долго не задерживается.
Я сказал Путику, что мы идем в виварий тайно, поэтому, как только посмотрим на обезьян, он должен уходить. Мы можем показаться пану Короусу, а он — нет. Впрочем, нас с Кимом пан Короус тоже не должен видеть в виварии.
Ким в последний раз попытался отговорить нас: давайте, мол, сегодня не пойдем, лучше как-нибудь в другой раз, сейчас уже поздно и вообще пора идти домой. Но Путик заупрямился, назвал меня вруном, который видел обезьян разве что в зоопарке, а может, вообще видел только обезьянье чучело.
— Значит, обезьянам никаких прививок не делают, — сказал он, — иначе бы нам говорили об этом в школе.
Путик дразнился, а сам, подпрыгивая, обламывал ветку за веткой.
Тогда я не выдержал:
— Раз не веришь, пошли. Будешь прятаться за меня и за Кима. Но только заметишь пожилого человека в рабочем халате, беги что есть сил домой вот по этой тропинке, потому что пан Короус обязан применить оружие, если увидит в питомнике кого-нибудь постороннего, даже если это мальчишка.
Оружия Путик испугался больше всего, хотя я это, как обычно, просто-напросто выдумал. Он сразу же угомонился, и мы отправились.
Я стал плутать по кустарнику вокруг обезьяньего питомника, как наш прославленный полководец Ян Жижка со своим войском. Мне хотелось, чтобы Путик слышал, как обезьяны визжат, почувствовал их запах. Я шагал из конца в конец сада, в глубине души надеясь: вдруг появится пан Короус и нам придется бежать. Тогда Путик поверил бы мне. Идти в питомник мне уже совсем не хотелось. Про себя я молил пана Короуса скорей появиться и прислушивался, не раздастся ли вдалеке позвякивание его ключей или хриплое покашливание. Но было тихо, а Ким, я чувствовал, волнуется все больше. Он не мог понять, почему я медлю. И как это часто бывает, когда отступить невозможно, взял все в свои руки. Ким такой. Приходит минута, и он перестает колебаться — идет как танк.
