ему нужно, чтобы на нее посмотрели умным, трезвым взглядом.
– Иногда человек оказывается рядом с тайной совершенно случайно, – сказал Калисто, когда мы лежали с ним на шкуре. – Иногда просто всё открывается.
– Ты прочитал ее?
– Половину, – ответил он, и голос его дрогнул. – Ты можешь увидеть ее. Пойдем.
Я понимала, что это что-то исключительное и что нечто подобное, вероятно, происходило со мной разве что, когда Йонни взял меня с собой на охоту. Такое остается в человеке надолго, как будто ему предназначено с этим жить, но в этот момент невозможно понять, зачем или почему, ибо он видит перед собой только хитрое переплетение ведущих куда-то нитей, и не факт, что к чему-то хорошему. Мы встали, Калисто зажег свечу, и мы с ним прошли по темным комнатам до его кабинета. Как и во всем доме, там царили чистота и порядок. Письменный стол стоял перед камином, из трубы доносился странный звук.
– Это ветер, – сказал Калисто.
– Ага.
На письменном столе лежало две стопки бумаги, и больше ничего. Стопки выглядели неаккуратно. Некоторые листы были сложены, одна страница выглядела мятой, как будто кто-то скомкал ее, а потом постарался, как мог, расправить.
– Вот она, – сказал Калисто и направил свет на стол. – Я даже побаиваюсь читать дальше, – добавил он, положив руку на одну из стопок. – Опасаюсь, что чары рассеются.
– Какие чары?
– Иногда, – продолжал он, поглаживая бумагу, – я не хочу читать, потому что для этого мне придется прикасаться к ней своими пошлыми руками.
– Вот как.
– Это единственный экземпляр. Писатель не сделал копию. Он пишет на машинке, и другого экземпляра не существует.
– Почему? – спросила я.
– Потому что это… – начал Калисто.
– Что?
– Это невозможно объяснить. Дело в уважении. И в теме. В сочетании. В сочетании уважения и темы. Надо уважать то, что делаешь, материал.
– Не понимаю.
– Уважение, – повторил он.
– Уважение к чему?
– К неповторимому.
Я подошла ближе и прочитала то, что было на странице, на которой лежала рука Калисто.
«Мужское безумие, – прочла я, – почти всегда можно возвести либо к деменции, либо к гениальности. К тому же, оно следует некоторым образцам возвышенности, которые зачастую основаны на тщеславии и зачастую оказываются однообразными в перспективе. Зато женское безумие совершенно иное. Оно обширно и, кажется, может принимать бесконечное множество различных обликов. В нем есть гибкость, гибкость, которая напоминает женское тело как оно есть. Тот тип тьмы, который может завладеть женщинами, бесконечно более требователен, чем тьма, покушающаяся на мужчин. И кажется, многие женщины каким-то образом испытывают желание порождать эту тьму! Я предполагаю, что это связано с экстатическими аспектами родов. Женщины собственной плотью узнают, какую радость может принести страдание, и поэтому они больше, чем мужчины, открыты пограничным состояниям любого рода. Словно они доверяются позитивной силе страдания. Женское безумие интересует меня чрезвычайно. Не исключено, что оно связано с чем-то вроде «женского языка». Люс Иригарей сказала, что не существует бога женского пола, следовательно, не может существовать никакого женского языка. Для женщин все является компромиссом – разве это не крайнее унижение? Юнг утверждал, что он всегда говорил на языке своих пациентов. Если они были истеричны, он говорил на истерическом языке; если невротичны, он говорил на невротическом. Хотел бы я послушать, как Юнг говорит на истерическом языке! Я в самом деле очень бы хотел посмотреть, как Юнг, с его седыми волосами и серьезным лицом, говорит на истерическом языке! Истерия и интуиция, о, эти неизведанные женские территории! Истерия и интуиция. Интуиция, ах, интуиция… Все возможно объяснить. Но объяснение интуиции находится в наше время за пределами объяснимого».
– Не понимаю, – сказала я.
– Ему интересны женщины, – ответил Калисто.
– Так ведь все мужчины ими интересуются?
– Но не так. Он пытается сделать это по-настоящему. Вжиться.
– Как он это делает?
– Пытается изо всех сил. Но не получается.
– Он не сойдет с ума?
– Не знаю, – сказал Калисто. – Я дочитал только до этой страницы, – он помахал листком. – Но не думаю, что все закончится хорошо.
– Почему?
– Потому что ни одна хорошая книга не заканчивается хорошо. Давай вернемся в гостиную. Ты хочешь еще выпить?
Мы пошли обратно, держа в руке наполненные бокалы. Я шла впереди, сознавая, что Калисто смотрит на меня, что его взгляд скользит вверх-вниз по моему телу, предвкушая, какое огромное удовольствие оно может ему доставить, и что он собирает силы перед тем, что должно произойти.
– Рукопись – это прекрасно, – сказала я, когда мы вернулись к шкуре у камина. – Но я приехала сюда не для разговоров о литературе.
– Как ты права, – согласился Калисто, ложась на спину. – А теперь я хочу, чтобы ты села верхом.
Я сделала, как он сказал, но чувствовала напряжение, и вся эта история с рукописью не особо возбуждала, мягко говоря. У меня не шли из головы строки о страдании и женщинах, и все вместе вызывало легкое отвращение. Но Калисто, похоже, ничего такого не думал, или ему удалось это преодолеть, потому что он прошептал:
– Скажи, что ты моя шлюха. Мне надо это услышать, скажи это.
Я покачала головой. Я не хотела говорить, что я его шлюха. Ничего не имею против игр, но проблема заключалась в том, что для Калисто это была не игра. Я наклонилась и поцеловала его. Его губы едва приоткрылись, а потом он оттолкнул меня.
– В чем дело? – спросила я.
– Однажды я смотрел фильм. На итальянском. Там одна женщина говорит мужчине: «Sodomizzami». То есть содомизируй меня. Он хочет этого больше всего на свете, он мечтал об этом бог знает сколько, но он не понимает, что она говорит. Он слишком необразованный. Он не понимает, понимаешь?
Мы посмотрели друг на друга, посмеялись. Я подумала, что, наверное, вот так вот умные люди и проводят время в постели. Изысканно и холодно, и напоминает ситуацию, когда человек сидит с прямой спиной, поедает мидии при помощи столовых приборов, рассуждает о кинематографе и приводит цитаты на разных языках, вместе с тем понимая, что впереди у него крах, цунами, которое его затянет и опустошит, эдакое плотское цунами. Вдруг я поняла, что свидание потеряло свое очарование.
– А знаешь, я умею драться, – сказала я и встала.
– Драться?
Калисто тоже поднялся со шкуры.
– Pussytricks[2], да? – спросил он.
– И это тоже. Я могу выколоть тебе глаз, быстро как молния, когда ты ничего не подозреваешь.
– Охренеть. Где ты этому научилась?
– В одном подвале.
– Мне это нравится, – сказал Калисто и вытер губы. – Кажется, внутри ты совсем не такая, какой кажешься внешне.
Я подумала,
