— Чарли! — крикнула она шеф-повару. — Как там мой заказ? — Юлиана, ощущая себя абсолютно одинокой, поднялась, подошла к стойке и уселась рядом с кассой.
Никто не обратил на нее внимания, — кроме молодого итальянца, не отрывавшего от нее взгляда. «Интересно, какая у него фамилия», — подумала она.
Вблизи она рассмотрела, не так уж он и молод, как ей показалось: окружающая его напряженная атмосфера вводила в заблуждение. Он снова и снова проводил ладонью по волосам, зачесывая их назад искривленными, негнущимися пальцами. Что-то особенное отличало этого человека от других. Какая-то аура смерти. Одновременно оно и беспокоило, и привлекало. Шофер постарше нагнулся и что-то шепнул ему на ухо. Теперь уже оба приглядывались к ней, однако это не походило на обычную мужскую заинтересованность.
— Прошу прощения, — начал старший. Несколько сковывающее их напряжение ощущалось все явственнее. — Знаете ли вы, что это такое? — спросил он, показывая ей небольшую плоскую белую коробочку.
— Знаю, — ответила Юлиана, — нейлоновые чулки. Из искусственного волокна, производством которого занимается исключительно нью-йоркский филиал «АГ. Фарбэн». Очень дорогие.
— Монополия, следует признать, — неплохая идея немцев. — Шофер постарше передал коробочку товарищу, а тот локтем подвинул ее к Юлиане.
— У вас есть машина? — спросил Джо в паузе между двумя глотками кофе.
В дверях кухни показался Чарли с ее тарелкой.
— Вы не могли бы меня подбросить к тому мотелю, где мне придется переночевать? — Он продолжал разглядывать ее своими шальными глазами, и это переполняло ее беспокойством и вместе с тем притягивало еще больше.
— Да, — ответила она. — У меня старенький «студебеккер».
Чарли глянул на нее, потом на молодого шофера и поставил тарелку на стойку прямо перед ней.
Из динамика в конце прохода раздалось: «Achtung, meine Damen und Herren!»[8]
Господин Бэйнс пошевелился в кресле и открыл глаза. Через стекло иллюминатора с правой стороны виднелась коричневато-зеленая поверхность земли, а где-то вдали — синева Тихого океана. Он понял, что ракета начинает долгую плавную посадку.
Сперва на немецком, затем на японском, и, наконец, на английском объявили, что нельзя курить и отстегивать ремни безопасности. Посадка продлится восемь минут.
Тормозные двигатели заработали внезапно и с таким оглушительным шумом, что корабль задрожал, и многие пассажиры охнули. Господин Бэйнс улыбнулся, а сидящий с противоположной стороны прохода молодой блондин с короткой стрижкой улыбнулся в ответ.
— Sie furchten, daβ…[9] — начал молодой человек, но Бэйнс перебил его на английском:
— К сожалению, не знаю немецкого.
Немец вопросительно посмотрел на него, но все же повторил свой вопрос по-немецки.
— Не немец? — наконец изумленно спросил он на ломаном английском.
— Я швед, — ответил Бэйнс.
— Но господин садиться в Темпельхофе.
— Да, я находился в Германии по делам. Моя работа связана с пребыванием во многих странах.
Молодой немец определенно не мог поверить, что в современном мире кто-то, поддерживающий деловые связи с иностранными партнерами и передвигающийся — черт возьми! — в новейших ракетах «Люфтганзы», не умеет или не желает говорить по-немецки. Поэтому он обратился к Бэйнсу:
— Где вы работать, mein Herr?
— В области производства пластмасс. Полистиролы, синтетические смолы. Эрзацы для промышленного применения. Никаких потребительских товаров.
— Швеция иметь промышленность пластмасс? Я не верить.
— Да, и очень неплохую. Если вы оставите мне визитную карточку, я распоряжусь и вам вышлют каталог нашей фирмы. — Бэйнс достал авторучку и записную книжку.
— Нет-нет. Мне очень жаль. Я есть художник, не торговец. Без обид. Быть может, господин иметь возможность видеть мои работы на континент? Алекс Лотце, — представился он и выразительно замолчал.
— Увы, я не знаток современного искусства. Люблю старых довоенных кубистов и абстракционистов. Мне нравится, когда изображение что-то выражает, символизирует, а не только представляет собой идеал, — сообщил Бэйнс и отвернулся.
— Но это есть цель искусства, — запротестовал Лотце, — развивать дух, побеждать чувственность. Ваш абстракционизм демонстрировать упадок духа, как распад плутократия. Международное еврейство и капиталистические миллионеры поддержать декаданс, но эти времена уходить. Искусство развиваться, а не стоять на месте.
Бэйнс кивнул, вглядываясь в окно.
— Господин уже посещать Пацифида? — осведомился Лотце.
— Много раз.
— Я нет. В Сан-Франциско есть выставка моих работ. Организация ведомством доктора Геббельса, договор с японскими властями. Культурный обмен, взаимопонимания. Добрая воля. Необходимо смягчать напряженность между Запад и Восток, так ли? Должны иметь больше контактов. Здесь помочь искусство.
Бэйнс снова кивнул. Внизу, за пределами огненного кольца, вырывающегося из реактивных сопел, виднелись Сан-Фракциско и Залив.
— Где вы будете питаться в Сан-Франциско? — спросил Лотце. — Мне бронировать номер в отеле «Палас», но я слышать о неплохой еда в международном районе в Чайна-таун.
— Это так, — подтвердил Бэйнс.
— Высоки ли цены в Сан-Франциско? Приходится все рассчитывать в этой поездка. Министерство есть очень скупое, — Лотце рассмеялся.
— Все зависит, по какому курсу вы собираетесь производить обмен. Я полагаю, у вас чеки Рейхсбанка. В таком случае рекомендую воспользоваться услугами Токийского банка на Самсон-стрит и обменять их там.
— Danke zehr, — поблагодарил Лотце. — Я обменять в отеле.
Ракета находилась почти у земли. Уже виднелись летное поле, ангары, паркинги, городские автобаны, жилые дома… «Красивый вид, — подумал Бэйнс. — Горы, вода и полосы тумана над Золотыми Воротами».
— Что это есть за огромная постройка под нами? — спросил Лотце. — Неоконченная и открытая с одной стороны. Космодром? Я думал, японцы не иметь космические корабли.
— Это бейсбольный стадион «Золотой Мак», — пояснил с улыбкой Бэйнс.
Лотце расхохотался.
— О да, они любят бейсбол. Невероятно! Они начать такой большой постройка для развлечений, для дурацкий спорт…
— Строительство уже завершено, — прервал его Бэйнс. — Это такая характерная форма — открытая. Современное решение. Они им очень гордятся.
— Это смотреться так, как будто проектировать какой-то еврей, — подытожил Лотце, глядя вниз.
Бэйнс внимательно присмотрелся к нему. На какое-то мгновенье ощутил неуравновешенность, некий психопатический изъян немецкого мышления. Действительно ли Лотце так думает? Искренне ли его замечание?
— Надеюсь, мы еще встретиться в Сан-Франциско, — сказал Лотце, когда ракета коснулась земли. — Я огорчаться, если не иметь возможность поговорить с земляком.
— Но я не являюсь вашим земляком, — возразил Бэйнс.
— О да, это так. Но наши расы очень близко. Можно сказать — мы принадлежать к одна раса. — Лотце завертелся в кресле, высвобождаясь от ремней.
«Действительно ли я близок этому человеку в расовом отношении? — думал Бэйнс. — Можно ли утверждать о нашей принадлежности к одной расе? В таком случае во мне заложен такой же психопатический сдвиг. Да, по сути весь наш мир психопатичен. Власть находится в руках безумцев. Как давно нам это известно? Или мы свыклись с этим? И… многие ли об этом знают? Но наверняка не Лотце. Очевидно, если человек отдает себе отчет в том, что ошибается, он уже не пребывает в заблуждении, и процесс выздоровления начинается. Человек пробуждается. Думается, лишь немногие понимают это. К сожалению, не везде и не все. Но широкие массы… они-то что думают? Или сотни тысяч жителей этого города? Считают ли они, что окружающий их мир в норме? Или так же догадываются, и проблески истины доходят до них?
В конце концов, что означает «заблуждающийся?» Всего лишь юридическая формула. В чем тут дело? Я вижу все и ощущаю, но как на самом деле?
Взять хотя бы то, что они вытворяют. Все — от сплошного неведения. И это их незнание других людей. Абсолютная их нечувствительность по отношению к тому, что они делают с другими, к истреблению, которое они начали и все еще продолжают. Нет. Не то. Я и сам не знаю и лишь что-то ощущаю интуитивно. И все же… они целенаправленно жестоки… не в этом ли суть дела? Нет. Боже. Я ведь не способен дать всему этому определение. Они пренебрегают целыми фрагментами действительности. Верно, но должно быть что-то еще. Их планы. Освоение планет. Безумное, не поддающееся осмыслению, впрочем, так же, как и завоевание Африки, а еще раньше — Европы и Азии».
«А эта их перспектива и, непременно, космических масштабов. Нет ни отдельного человека, ни ребенка, — но всегда существует некая абстракция: раса, страна. Volk. Land. Blut. Ehre[10]. Честь и достоинство — но не отдельных людей, a Land. Для них реальна лишь абстракция, действительность же им неведома.
