Андрейко помог своему хозяину забраться в седло (что оказалось непросто: Яков Немирич изрядно накушался доброго заморского вина, которым угощал его воевода), и они неспешным шагом покинули Литовский замок. Теперь главной задачей пахолка было не дать своему пану свалиться с коня. Путь к дому Немиричей был недлинным, но очень опасным, особенно для человека, не очень твердо сидевшего в седле. Ведь Якову Немиричу предстояло спуститься по очень крутому Боричеву узвозу. Как это ни странно, но именно по нему купцы заезжали в Киев.
А происходило это потому, что возле Литовского замка находилась мытница. В Киеве за все нужно было платить: за проезд по городу, за проезд по мосту, за право торговли, за наем амбара, за представление товара на заставу, за наем торгового места на гостином дворе и прочее. Существовали «роговая» и «привязная» пошлины — за привязывание скота в месте торговли — и «узольцовое» — за обвязку товара с приложением таможенных печатей в качестве гарантии продажи его только в местах, где установлены мытные знаки. На этом многие наживались, но больше всего — воевода и мытники. С купцов, проезжавших через Киев (его границы простирались от речки Почайны на Подолье до Золотой брамы в Верхнем городе), мыто собиралось не с товаров, а с каждого воза, на котором их везли. И не важно, сколько было товара, считали возы.
Тогда купцы пошли на хитрость — не доезжая до мытницы, перегружали возы таким образом, чтобы их стало меньше. Но тяжелые, с верхом груженные возы были мало приспособлены для киевских гор, особенно Боричева узвоза. И конечно же на этом крайне неудобном месте они часто ломались, рассыпая тюки и бочки, чего с нетерпением ждала зорко наблюдавшая за ними замковая стража. Как только это случалось, возы вместе с товарами реквизировали в воеводскую казну.
Однажды к воеводе пришли жаловаться иноземные купцы, у которых отобрали товары. Воевода им отвечал: «При чем тут я, разве мои это горы? Это ведь горы киевские. Зачем же было накладывать четыре воза на один? Чтобы не платить пошлину? Здесь все подчиняется киевскому закону: если возы поломались от Почайны до Золотых ворот, попрощайтесь с ними».
В общем, что с воза упало, то пропало…
Вечером Андрейку отпустили погостить до утра у деда. Галшка Немиричева, узнав, что воевода Олехно Кисель будет присутствовать на пиру, сильно подобрела и даже передала деду Кузьме большой сдобный калач в качестве гостинца, но приказала, чтобы к утру Андрейко вернулся. По правде говоря, она немного побаивалась старичища Кузьмища. Однажды он нечаянно стал свидетелем, как пани Галшка дала его внуку подзатыльник неизвестно за какую провинность, да так посмотрел на нее, что она обмерла. С той поры единственное, что пани Галшка позволяла себе по отношению к Андрейке, — так это дернуть его за ухо, и то не очень больно.
Зато с остальными пахолками и служанками она не сильно церемонилась. Могла и нагайкой по плечам пройтись. Галшка Немиричева была вздорной бабой с очень развитым самомнением. Она всеми силами подвигала мужа на то, чтобы тот занял более высокое положение среди киевской знати. Поэтому согласие киевского воеводы отпраздновать у них Петров день пани Галшка восприняла как доброе предзнаменование.
Сойдя с дороги и оказавшись на колдобистой тропе, Андрейко вскоре услышал шум речки Киянки, которая была перегорожена плотиной. Она бежала по дну Кожемяцкого яра — резвая и быстрая. Ее берега были обшиты почерневшими от времени досками. Вскоре он добрался до дна глубокого ущелья — Гончарного яра, где под почти отвесными склонами горы издревле находились мастерские гончаров и кожемяк. Там же приютились и слободы. Жалкие хаты горшечников и кожевников, крытые соломой, лепились по склонам оврагов как ласточкины гнезда под стрехой.
Поравнявшись с Фроловской обителью, Андрейко едва не увяз в болоте, сплошь поросшем камышом. Он задумался и пошел напрямик. Но одно дело — идти днем, а другое — по темноте. Теперь придется искать более удобную, обходную тропинку. Хорошо, что он догадался взять длинную палку, чтобы собак отгонять. Да и месяц над головой светил как фонарь, правда, время от времени прятался за тучки.
Выбравшись из грязи на сухое место, Андрейко начал искать улицу, которая вела к жилищу деда Кузьмы. Месяц снова скрылся среди туч, и леса на холмах стали еще темнее и таинственнее. В камышах заухал филин, над головой Андрейки бесшумно пролетела сова, раздался шелест быстрых крыльев летучих мышей. Подросток невольно поежился — страшновато! Благодаря деду Кузьме он мало чего боялся, к тому же на шее у него висел кипарисовый крестик, а у пояса нож — кто ж не знает, что нечистая сила боится светлого металла? И все же на душе у Андрейки стало муторно.
Узкие, кривые и тесные улочки Подола тонули в грязи. Только кое-где лежали деревянные мостки. Андрейко шел, стараясь не сильно шуметь; мало ли чего, вдруг встретится какой-нибудь вор или разбойник. Да и собак не хотелось тревожить, иначе поднимут такой лай, что его будет слышно даже на Замковой горе.
Неожиданно впереди замелькали факелы, и послышался звон оружия. Это была замковая стража. Солдаты заглядывали на все подворья и в окна деревянных домишек. И на то была веская причина. Если стража замечала горящую лучину, то изо всех сил колотила в дверь, с бранью требуя огромный штраф в городскую казну и грозя тюрьмой.
Для Киева с его сильно скученной и сплошь деревянной застройкой самым страшным врагом были пожары. Поэтому киевские воеводы запрещали жечь лучину в хатах ремесленного люда. Целую ночь замковая стража рыскала по посадам и ремесленным «концам» — предместьям — в поисках непогашенной лучины. Ремесленники часто из-за этого бунтовали, и королю Сигизмунду пришлось отменить этот запрет, но князь Олелько Владимирович снова все вернул на круги своя.
Деду Кузьме воевода был не указ. Он словно ждал внука, потому что на столе стояла глубокая деревянная миска, в которой поблескивали янтарным жиром куски недавно зажаренного осетра и лежала краюха свежего хлеба. Чтобы с улицы нельзя было заметить огонь лучины, дед закрыл окно ставнями и занавесил его плотной тканью.
Глядя, как Андрейко уминает за обе щеки выставленное угощение, обычно мрачное лицо деда Кузьмы вдруг потеряло жесткость черт, а в глубоко посаженных коричневых глазах появилось выражение огромной любви. И печали. Вскоре все стало понятно. Дед какое-то время мялся, не решаясь сказать внуку главное — то, что думалось ему с того часа, когда он решился погадать на судьбу своего внука.
Мало кому было известно, что старичище Кузьмище — ведун. Имелась у него такая особенность. Правда, он практически никогда ею не пользовался и никому о ней не говорил. По крайней мере на Подоле, где о его способностях никто не знал. Кроме Андрейки.
