— Она ничего… Она упорная. В школе отличница.
— Тем лучше!
Степан Владимирович посмотрел на часы и встал.
— Давайте условимся: вы сообщите мне обо всём, что у вас получится с картофелем. Пишите на адрес ВИРа.
Он попрощался с ребятами и, пожелав счастливого пути, похлопал Ваню по плечу.
— Так, значит, глаза и уши боятся, а руки делают? — спросил он, разглаживая бороду.
— Конечно…
— Обязательно напиши мне!
Мешок всё-таки пригодился: выйдя в коридор, Ваня бережно завернул в него четыре драгоценных клубня. Серёжа спрятал свои картофелины в карманы.
10. Возвращение
Тихий ясный вечер. Воздух свеж и прозрачен. Таявший днем на крышах снег непрерывными струйками, медленно вытягивается в сосульки. С кончиков их изредка срываются капли и звонко щёлкают в пробитые до земли лунки. Лужицы подёрнулись морщинистой плёнкой льда и сухо трещат под ногами.
Саша Пыжов вышел на улицу и с удивлением оглянулся кругом. Еще совсем недавно прилетевшие скворцы распевали по всей деревне, а сейчас куда-то попрятались. Саша любил скворцов. Эти чёрные, с крапинками птицы всегда веселы и хорошо поют. На одной из берёз около их дома, в старой скворечне, вот уже четвёртый год жил Дразнилка, как его прозвал Саша. Этот скворец очень хорошо передразнивал куриное кудахтанье. Никто из других скворцов так не умел кудахтать: тихо, тихо, но очень похоже. Сегодня утром Саша услышал знакомую песню и обрадовался. Дразнилка жив и вернулся на старое место. Скворцы еще не приступили к устройству гнёзд в новых, повешенных для них домиках. Сегодня они, как показалось Саше, осмотрели их, распределили и целый день скандалили с воробьями, которые вселились в скворечни.
Взглянув на ясное небо, где робко мигали первые звёздочки, Саша без особой цели поплёлся в конец улицы. Скучно без Вани. С другими ребятами можно играть, спорить, но всё это не то. Все эти дни Саша не находил себе занятия. Он даже не пошёл на озеро ловить рыбу. А говорят, хорошо клевало.
Дорога окрепла, и снег уже покрылся коркой льда. „Здоровый мороз будет, — подумал Саша. — Сходить на конюшню, что ли? Может, дядя Тиша даст лошадь почистить“.
Мальчик направился к конюшне, но, проходя мимо ярко освещённых окон рябининского дома, передумал. Он знал, что Ваня не приехал и приедет, наверно, не скоро, но от нечего делать решил наведаться.
„Сейчас каникулы, в школу ходить не надо, живёт он у родного дяди; зачем торопиться? — думал Саша. — Был бы я на Ванином месте, ни за что бы так скоро не вернулся. Жил бы, пока можно, и по кино ходил. Все бы картины пересмотрел. А если не в кино, то целый день в трамвае катался бы. Взять с собой еды, сесть в трамвай — и катайся с утра до вечера, из конца в конец“.
Семья Рябининых собралась за столом. Василий Степанович, сдвинув очки на кончик носа, читал газету. Степан Захарович разглядывал картинки в Ванином учебнике географии. Анна Михайловна вязала. Насти дома не было.
— Заходи, заходи, Саша… Присаживайся, — приветливо встретил мальчика Степан Захарович, как только тот появился в дверях.
— Ваня не приехал? — спросил Саша.
— Сегодня приедет! — уверенно ответил дед.
— Не приедет сегодня! — возразил Василий Степанович, взглянув поверх очков на отца.
— Приедет. Чего ему в городе делать?
— Как чего? У родных гостит… — заметила Анна Михайловна.
— А какие там радости в гостях, — проворчал дед и, захлопнув учебник, встал. — Не сомневайся, Саша, сегодня вернётся.
Саша молча смотрел, как Степан Захарович подошёл к вешалке, снял полушубок и, кряхтя, начал одеваться.
— Ты куда, отец? — спросил Василий Степанович, не отрываясь от газеты.
— До председателя… Надо лошадь на станцию посылать за Ванюшкой.
— Вот упрямый! Не своротишь! Не приедет он сегодня! Послезавтра поедут встречать.
Старик ничего не ответил. Хлопнув по плечу мальчика, он подтолкнул его к двери и, застёгивая на ходу полушубок, вышел на улицу.
— Эге!.. Морозит, — заметил он.
Почти во всех окнах колхоза горел яркий, ровный свет, расстилая перед домами узкие желтоватые полосы. Слышно было, как в конце деревни запели девичьи голоса, и можно было бы разобрать слова песни, если бы не шуршал под ногами снег.
Предчувствие не обмануло Степана Захаровича. В тот момент, когда он пошёл просить лошадь, Ваня стоял у окна вагона, вслушивался в стук колёс, и ему казалось, что они выговаривают слова: „У-ез-жа-ем… по-ки-даем… у-ез-жа-ем… по-ки-даем“. Потом он понял, что можно брать любые слова, твердить их в ритме стука, а потом слушать. И будет казаться, что колёса выговаривают именно эти слова.
Он залез на полку, открыл свой чемоданчик и проверил главную драгоценность: клубни картофеля, завёрнутые в три газеты. Переложив пакетик удобней, Ваня закрыл чемоданчик, поставил его в изголовье и лёг.
Зина смотрела в окно вагона и думала о новых городских друзьях-ребятах. Не забудут ли они обещания писать письма?
А Вера Фомина думала о своих пионерах: „Вот взялись за такое серьёзное дело. Справятся ли? Хватит ли терпения? А чем она поможет им?“
Поезд остановился на полустанке. Ваня слез первый, принял от Веры багаж и перетащил его к палисаднику.
Мороз сразу ущипнул его за разгорячённую щеку, и мальчик забеспокоился.
— Зина, замечаешь, какой мороз? — спросил он, когда подошли его спутницы.
— Ну, так что? Не замёрзнем!
— Не бойся, чемодан тебя согреет! — со смехом сказала Вера. — Жарко станет.
— Да я не про себя. Картошку подморозим.
— Ну, что ты! Она хорошо завёрнута! — успокоила Зина.
Но Ваня не слушал. Он торопливо открыл чемодан, поспешно вытащил пакет с клубнями и запихнул его на грудь, под полушубок.
В этот момент за спиной раздался знакомый голос:
— Ваня-а!
Ваня оглянулся и в подбегающей фигуре узнал Сашу.
— Верно, приехали! Дед, смотри! Приехали! — кричал тот шагавшему сзади старику. — Вот уж не думал! Зинка, здравствуй! С приездом!
— А ты как… — удивилась девочка.
— Мы за вами на лошади приехали. Все, понимаешь, говорят, что вы послезавтра вернётесь, а дедушка Степан Захарович говорит: „Нет, сегодня!“ Выпросили, понимаешь, лошадь и приехали встречать. Вот здо́рово! — восторженно рассказывал Саша, суетясь вокруг согнувшегося над чемоданом приятеля.
— Ну вот и приехали… В гостях хорошо, а дома всё лучше, — подходя, сказал дед.
— А где картошка? — спросил он оглядываясь.
— У меня за пазухой. Пошли, дедушка.
— Как это за пазухой? — с недоумением спросил дед.
— Я сюда спрятал, чтобы не подморозить, — пояснил мальчик, хлопнув себя по груди.
Мешков с картофелем, как ждал дед, почему-то не оказалось, и Саша мог сесть на подводу. Ехали шагом, стараясь держаться края дороги, где полозья еще скользили. За станцией спустились по отлогому берегу на лёд.
— По озеру ездите? — с опаской спросила Вера. — А не провалимся?
— Лёд полметра толщиной, хоть на гружёной машине езжай!
Осевший снег на морозе превратился в шершавый белый лёд. Сани легко скользили, и Зорька шла крупной рысью.
— Ну, как съездили? Хорошо, в Ленинграде? — спросил Саша.
Без всякого порядка, очень оживлённо Зина начала рассказывать о Ленинграде, о том, какие там громадные красивые дома, о широких, чистых улицах, о том, как они ездили в такси, как жили у Рябининых, о магазинах…
Ваня слушал, не перебивая, и удивлялся. Что с ней случилось? Куда девалась её застенчивость? В Ленинграде она была совсем другой. Похоже было, что там её закрыли на замок, а сейчас замок открылся и посыпались через край накопившиеся впечатления. Но почему-то о картофеле и о новых знакомых она не говорила.
— Ну, а картошки, стало быть, не получили? — спросил дед.
— Получили. Она у Вани, — ответила девочка.
— У Вани в кармани, — в рифму шутливо сказал дед.
— А ты что думал — десять мешков элиты дадут? Больно жирно! — сказал Ваня.
— Это что за элита такая?
— Элитные семена. Это значит, — самые лучшие, чистосортные, — с гордостью пояснил Ваня. — Нам дали четыре картошки, и мы должны их размножить.
— У-у-у… — протянул дед. — Значит, зря ездили.
— Почему зря? Размножим, и через год колхоз полностью семенами обеспечим, — задорно ответил мальчик.
— Из четырёх-то картошек?
— Да, из четырех!
— Не заговаривайся, внучек. Кому другому не скажи, засмеют.
— А пускай смеются.
Дед замолчал, и было видно, что он что-то подсчитывает в уме. „В первый год, при хорошем уходе, можно килограмма по три с куста получить. Значит, двенадцать килограммов. На второй год — сам-десять, хороший урожай — сто двадцать килограммов. На третий… — считал дед, беззвучно шевеля губами и неподвижно уставившись на светлеющий горизонт: — тонна! На четвёртый — десять“.
