class="p1">К счастью, мои мысли не пошли дальше в том же направлении. Наоборот, я был необычайно тронут оказанным мне доверием: моя честность не ставилась под сомнение! Но тут же я вспомнил мальчишку, который наливал нам бензин в Жуаньи, вновь увидел его грязное, прыщавое лицо, горевшее ненавистью. «Он еженедельно вносит деньги в фонд сражающегося Алжира», — неторопливо пояснил мне тогда мой спутник. Сколько же потребовалось недель, сколько понадобилось рабочих у бензоколонок, землекопов, сталеваров, чтобы собрать в одной дорожной сумке фантастическую сумму в сорок четыре миллиона? Я впервые ясно почувствовал размах движения, которое охватило всю метрополию, объединило тысячи борцов и день за днем, франк за франком накапливало средства в казну восстания.
— Сорок четыре миллиона, — повторил я упавшим голосом, немного придя в себя. И чтобы скрыть ошеломляющее впечатление, которое произвели на меня его слова, я задал первый пришедший мне на ум нелепый вопрос: — Почему именно сорок четыре миллиона?
— Так сложилось, — отвечал он с улыбкой.
Но он не мог ограничиться этим признанием. И вот в общих чертах, не открывая, конечно, никаких секретов, он рассказал о том, какой долгий путь предстоит пройти этим миллионам через сейфы швейцарских банков, через посольства дружественных стран, пока они не попадут в руки международных торговцев оружием и судовладельцев нейтральных государств, в фармацевтические лаборатории и клиники Италии, в скандинавские авиакомпании, в отели Нью-Йорка и Каира, где останавливаются алжирские представители. Я ощутил легкое головокружение от одного сознания, что я посвящен в самую суть всех этих тайн. И, говоря откровенно, не мог устоять против невольного восхищения, которое охватило меня. Итак, по воле случая я вез в своей машине под видом скромного молодого человека в белой рубашке высокого посланца народа, сражающегося за свободу своей страны — против моей страны.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Первое здание, которое бросается вам в глаза при въезде в Доль, — это казарма. Свет моих фар упал на угрюмые стены и серые крыши. По обе стороны решетки, рядом с полосатыми деревянными будками, двое молоденьких солдат в защитных шинелях стояли в этот ночной час на своем нелепом посту, держа ружье к ноге. Вероятно, они с грустью проводили взглядом красные огоньки моей машины, ворвавшейся в этот уснувший город.
«Бедные мальчики!» — подумал я.
Мы переехали через тихий канал, затем пересекли мост через черные воды Ду. Я представил себе судьбу этих двух крестьянских парней из Юры, взятых в армию прямо с фермы или с лесопилки и поставленных с ружьем в руках у входа в казарму. Через несколько недель, а может быть, и дней, их, как и многих других, посадят в поезд, затем на пароход и пошлют убивать крестьян в алжирских деревнях. Через несколько месяцев они попадут в засаду где-нибудь в долине Ореса, и очередное коммюнике из Алжира известит: «С прискорбием сообщаем о гибели двух французских солдат». Это и будут они. Затем их родителям, живущим в какой-нибудь из деревушек в Арбуа, будут возвращены останки их двадцатилетних сыновей.
Да, я очень ясно представил себе всю их трагедию. Моя машина продолжала между тем свой путь прямо по широкой долине реки Ду, залитой лунным светом. Теперь я знал, что молодой человек, сидящий рядом со мной, пользующийся, так сказать, моим гостеприимством, сделает все возможное, чтобы добыть где-либо в Европе те самые пулеметы и пули, которые поразят спустя несколько недель на алжирской земле двух молоденьких солдат, стоящих у казармы в Доле.
— Вы меня пугаете, — сказал я своему спутнику, который продолжал молчать. — Я ведь не алжирец, а вы делаете меня своим сообщником.
Он ответил с какой-то необузданной резкостью.
— Ну что ж, воля ваша! — закричал он. — Везите меня в жандармерию! Становитесь сообщником военщины и полиции в Алжире.
Я сжал зубы и вцепился в руль. Этот тип положительно невыносим. Какой-то тупой фанатик, с которым просто немыслимо разговаривать по-человечески. Я дал выход своей ярости, нажав на педаль газа. Стрелка спидометра затрепетала, и машина понеслась с бешеной скоростью по холмам Омона, миновала лес, спустилась с быстротой молнии в небольшую ложбину и, не замедляя хода, взлетела по противоположному склону.
Мой пассажир подскакивал при каждом толчке, неловко вытягивая руки к пульту с приборами.
— Вы решили меня убить. — Он старался шутить, но был действительно сильно напуган.
Я заметил сухо:
— Пристегните ремень!
И продолжал гнать машину.
Мне пришлось все-таки остановиться у переезда около Полиньи. На спущенном шлагбауме горели красные огоньки. Сквозь шум мотора я отчетливо услышал дребезжание звонка в будке — сигнал о приближении поезда. Я дал два коротких гудка. Маленький старикашка, с головой, закутанной в шарф, вылез из будки, прихрамывая и что-то бормоча себе под нос. Он принялся крутить ручку. «Дорогу! Дорогу восстании.!» — повторял я про себя, пока шлагбаум медленно полз вверх.
Я взял как можно левее и, как только шлагбаум, на мой взгляд, поднялся достаточно высоко, пересек пути. Еще один сигнал в знак благодарности старику, и, пока мы проезжаем Полиньи, я переключаю одну за другой все четыре передачи. Позади раздается неистовый грохот экспресса.
За городом дорога резко шла в гору. Две крутые петли привели нас на высокое плато, в царство огромных елей — теперь мы действительно находились в горах Юры.
Я сбавил скорость и опустил стекло. Ворвавшаяся в машину струя холодного воздуха донесла до нас дыхание гор. Охмелев от ветра, я наслаждался грозным шумом деревьев.
Если бы Франсуаза была со мной, мы остановились бы на этом плато, я взял бы ее за руку и мы прошлись бы под высокими елями, беседуя вполголоса, слушая шелест ветра, раскачивающего где-то высоко кроны деревьев. Потом, продрогшие, мы побежали бы к машине, чтобы согреться. Но Франсуазы нет. И никогда больше не будет.
— Я вел себя глупо, — вдруг сказал мой пассажир, прервав нить моих воспоминаний. — Прошу меня извинить.
— Не стоит говорить об этом, — ответил я. — Мы не можем понять друг друга.
— Да нет же, нет, — продолжал он без всякого смущения. — Нам часто приходится сталкиваться с молодыми французами, с искренними демократами. Многие из них в решительный момент отступают, отказываются помочь нам. Совесть им этого не позволяет.
«Могу ли я считать себя искренним демократом?» — подумал я сразу, но честно ответить на этот вопрос мне было чертовски трудно. Впрочем, ответ интересовал только меня одного. Я спросил:
— И многие соглашаются помогать вам?
То, что я услышал, потрясло меня. Всю дорогу до Шампаньоля — заинтригованный его рассказом, я сбавил скорость до минимума
