Граф и сам выглядел таким же заплатанным и поношенным, как его шатер. Это был приземистый коренастый человек с лицом, похожим, как говорили, на бычью задницу. Но лицо это отражало графскую душу — грубую, храбрую и прямую. Солдаты любили Уильяма Богуна, графа Нортгемптонского, потому что он был таким же грубым, как и они сами. Сэр Саймон нырнул в шатер.
Русые волосы графа наполовину скрывала повязка. Сброшенный со стены Ла-Рош-Дерьена камень пробил ему шлем, который острым стальным краем поранил голову. Граф кисло приветствовал сэра Саймона.
— Жизнь надоела?
— Глупая сука зажмуривается, когда спускает крючок! — ответил тот, не обращая внимания на тон графа.
— И все же стреляет метко, — злобно ответил граф, — и этим поднимает боевой дух ублюдков. А их и без того не нужно воодушевлять, видит Бог.
— Но я жив, милорд, — весело заметил сэр Саймон. — Она хотела меня убить. И не вышло. Медведь цел, а собаки остались голодными!
Он ожидал поздравлений от окружения графа, но советники отвели глаза. Рыцарь принял их подавленное молчание за зависть.
«Этот сэр Саймон — чертов болван», — подумал граф и поежился.
Он бы не так возражал против холода, если бы войско праздновало победу, но уже два месяца англичане и их бретонские союзники испытывали сплошные неудачи и выставляли себя посмешищем, а шесть штурмов Ла-Рош-Дерьена усугубляли несчастья. И теперь граф созвал военный совет, предлагая решительную атаку в тот же вечер. Все предыдущие штурмы начинались до полудня. Возможно, внезапная атака в меркнущем свете зимнего солнца застанет защитников врасплох. Однако даже такое малое преимущество, как внезапность, было подпорчено, поскольку безрассудная выходка сэра Саймона придала горожанам уверенности, а среди командиров графа, собравшихся под пожелтевшей парусиной, царило уныние.
Четверо из них были рыцари, подобно сэру Саймону приведшие на войну собственных солдат, но остальные — наемники, платившие своим людям за службу графу. Трое бретонцев с белыми горностаевыми гербами герцога Бретонского возглавляли солдат, верных герцогу Монфору, а остальные были английские командиры, все низкого рода, загрубевшие на войне. Здесь был и Уильям Скит, а рядом с ним Тотсгем, начавший свою карьеру как простой солдат, а теперь возглавлявший сто сорок латников и девяносто стрелков на службе у графа. Оба никогда не участвовали в турнирах, да их бы никогда и не пригласили, но оба были богаче сэра Саймона, и это его раздражало. «Мои боевые псы» — так граф Нортгемптонский звал наемных командиров, и он любил их; впрочем, граф имел странное пристрастие к компании черни. Уильям Богун, хотя и приходился двоюродным братом королю, с радостью пил с людьми вроде Скита и Тотсгема, ел с ними, говорил по-английски, охотился с ними и доверял им. Сэр Саймон чувствовал себя исключенным из дружеского круга. Если кто-нибудь в войске должен был быть близок к графу — то только он, сэр Саймон, знаменитый победитель турниров. Но граф Нортгемптонский предпочитал валяться в канаве с чернью вроде Скита.
— Как там дождь? — спросил граф.
— Снова начинается, — ответил сэр Саймон, подняв голову к потолку шатра, по которому барабанили капли.
— Все ясно, — угрюмо проговорил Скит.
Он редко называл графа «милорд» и обращался к нему как к равному, что, к удивлению сэра Саймона, вроде бы нравилось графу.
— И это только цветочки, — сказал граф, выглянув из шатра и впустив облако сырости и холода. — Тетивы луков растянутся от влаги.
— Как и арбалетов, — вмешался Ричард Тотсгем и добавил: — Ублюдки.
Больше всего в английских неудачах раздражало то обстоятельство, что защитники Ла-Рош-Дерьена были не солдаты, а простые горожане — рыбаки и лодочники, плотники и каменщики, и среди них воевала даже женщина — Черная Пташка!
— Дождь может перестать, — продолжил Тотсгем, — но земля останется скользкой. Под стенами будет плохая опора.
— Давайте не пойдем сегодня, — предложил Уилл Скит. — Пусть мои парни завтра утром пройдут по реке.
Граф потрогал рану на голове. Целую неделю он штурмовал южную стену Ла-Рош-Дерьена и по-прежнему верил, что его люди могут взять эту крепость, но все же ощущал среди своих боевых псов уныние. Еще одна неудача, еще два-три десятка убитых, и дух в войске совсем упадет, так что придется тащиться назад в Финистер несолоно хлебавши.
— Повтори-ка снова, что ты сказал, — проговорил он. Скит кожаным рукавом вытер нос.
— Три дня назад мы уже пытались, — возразил один из рыцарей.
— Вы пробовали пройти вниз по реке, — ответил Скит, — а я хочу пойти вверх по реке.
— Там такие же колья, как и внизу, — сказал граф.
— Неплотные, — возразил Скит, и кто-то из бретонских командиров перевел разговор своим товарищам. — Один из моих парней вытащил такой кол и пришел к заключению, что полдюжины других не устоят или сломаются. Они из старых дубовых стволов, а не из вяза и совсем прогнили.
— Насколько глубока там грязь? — спросил граф.
— По колено.
С запада, юга и востока Ла-Рош-Дерьен окружала стена, а с севера город защищала река Жоди, и в тех местах, где полукруг стены сходился с рекой, горожане установили в грязи частокол, чтобы преградить доступ в город во время отлива. Скит предполагал, что через прогнившие колья можно пробраться, но когда люди графа пытались сделать это у восточной стены, они завязли в грязи и горожане расстреляли их из арбалетов. Побоище было страшным — хуже, чем перед южными воротами.
— Но на берегу тоже стена, — заметил граф.
— Да, — признал Скит, — но эти тупые ублюдки кое-где сломали ее и устроили причалы. Один такой прямо у гнилых кольев.
— Так что твоим людям нужно всего лишь убрать колья и взобраться на причалы — на виду у защитников? — скептически спросил граф.
— Они справятся, — твердо заявил Скит.
Граф все еще считал, что лучший шанс на успех — это подвести стрелков к южным воротам и молиться, чтобы их стрелы держали защитников в укрытии, пока графские латники штурмуют брешь. Правда, он признавал, что такой план сегодня провалился, как и накануне. И еще граф знал, что в запасе у них всего лишь несколько дней. У него осталось меньше трех тысяч солдат, треть из них — больные. Если он не найдет им приюта, то придется, поджав хвост, идти обратно, на запад. Нет, ему нужен город — любой, даже такой, как Ла-Рош-Дерьен.
Уилл Скит увидел на лице графа тревогу.
— Мой парень вчера ночью был в пятнадцати шагах от причала, — заявил он. — Он бы мог проникнуть в город и открыть ворота.
— Почему же не открыл? — не удержался от вопроса сэр Саймон. — Христовы мощи! Я был бы уже внутри!
— Вы не стрелок, — хмуро проговорил Скит и перекрестился.
В Гингаме один из его стрелков попал в плен к горожанам. Они раздели ненавистного лучника и прямо на стене разрезали на куски, чтобы осаждавшие могли видеть его муки. Сначала ему отрубили указательный и средний пальцы на правой руке, потом мужское достоинство, и стрелок, истекая кровью на крепостной стене, кричал, как кастрированный поросенок.
Граф знаком приказал слуге наполнить кубки подогретым пряным вином.
— Возглавишь атаку, Уилл?
— Не я, — сказал Скит. — Я слишком стар, чтобы пробираться через вязкую грязь. Я предоставлю это тому парню, который прошлой ночью прошел вдоль кольев и пробрался внутрь. Он хороший парень, поверьте. Смышленый ублюдок, но чудак. Готовился стать священником, вот так, а встретил меня и опомнился.
Графу явно понравилась эта идея. Он поиграл рукоятью меча, потом кивнул.
— Пожалуй, нам надо встретиться с твоим смышленым ублюдком. Он неподалеку?
— Я оставил его у входа, — сказал Скит и повернулся на табурете. — Том, скотина! Заходи!
Томас, пригнувшись, шагнул в графский шатер, и командиры увидели высокого, длинноногого, худого парня, одетого во все черное, не считая кольчуги и вышитого на камзоле красного креста. Все английские войска носили такой крест святого Георгия, чтобы в рукопашном бою отличать, кто свой, а кто чужой. Парень поклонился графу, и тот вспомнил, что уже видел этого стрелка. Да и неудивительно, ведь Томас обладал запоминающейся внешностью. Его черные волосы были заплетены в косу и перевязаны тетивой. У него был длинный кривой нос, вероятно сломанный, чисто выбритый подбородок и настороженные, умные глаза, хотя, возможно, самым замечательным в нем была его опрятность. Да еще этот огромный лук на плече — длиннее, чем было принято, и не только длинный, но выкрашенный в черное. На передней стороне лука виднелась странная серебряная пластина словно бы с выгравированным гербом. «В этом видно тщеславие, — подумал граф, — тщеславие и гордыня». А он одобрял и то и другое.
