Мсье де Ларсфиг неоднократно излагал мне во всех подробностях гнусную систему этих вольнодумцев, но я запомнил только самые общие ее черты. К чему, в самом деле, засорять голову подобным вздором? Кто может заставить нас поверить, будто мир не божие творение и будто тварь способна отказаться от надежды быть приобщенной после смерти к награде вечной жизни, если она показала себя достойной таковой? Поэтому мсье де Ларсфиг справедливо удивлялся, как это мсье де Ла Пэжоди мог ступить на ложный путь нечестия. В заблуждениях мсье де Ла Пэжоди мсье де Ларсфиг усматривал не более и не менее как дело сатаны. Он поддался внушениям нечистого, не подозревая, что таким образом устремляется к погибели, потому что именно репутация вольнодумца и свободомыслящего человека вовлекла его в трагическую историю, приведшую к ужасному концу.
Если не считать этого пагубного образа мыслей, едва ли кто видел более веселого и приятного человека и едва ли кто слышал более искусного флейтиста, чем мсье де Ла Пэжоди. С юных лет он обнаруживал поразительную способность к игре на различных инструментах, но мало-помалу остановился, по собственному выбору, на флейте и достиг в обращении с нею законченного мастерства. Флейта была его лучшей подругой, и он любил говорить, что с нею он не боится ни горя, ни одиночества. Как часто в чужих городах она развлекала его уединение, ибо, после нескольких лет, проведенных в Париже, мсье де Ла Пэжоди вел довольно скитальческую жизнь; он изъездил почти всю Италию и большую часть наших провинций. Великий поклонник красот природы, он любил восхищаться ими во всем разнообразии форм и во всей многовидности их обличий. Он утверждал, что не знает ничего более приятного, чем играть на своем инструменте перед красивым пейзажем или перед красивой женщиной. «Конечно,– говорил он,– хорошо услаждать гармонией людей, но зачем же отказывать в ней вещам? Они имеют на нее такие же права». Поэтому, встретив какое-нибудь величественное дерево, какую-нибудь древнюю скалу, он становился перед ними и, поднеся флейту к губам, исполнял для них, смотря по времени, обаду или серенаду, стараясь извлекать из гулкого дерева самые нежные и самые мелодичные звуки.
Первое время, как мсье де Ла Пэжоди жил в турвовском доме, он выходил на улицу не чаще, чем когда скромно обитал в гостинице «Трех волхвов». Маркиз де Турв, который был вдов и бездетен и не имел других удовольствий, кроме радостей стола и смычка, ибо он пиликал на скрипке и любил покушать, отвел мсье де Ла Пэжоди самую лучшую комнату в доме, уставленную редкостной мебелью и убранную дорогими обоями. В ней мсье де Ла Пэжоди спал на самых мягких перьях и на самом тонком полотне. Просыпаясь, он имел возможность созерцать заключенный в богатую раму резного дерева портрет, на котором мсье де Турв некогда велел себя живописать в виде любезного пастушка, прижимающего к сердцу обвитую лентами волынку. Вдоволь насмотревшись на это пасторальное изображение, он неукоснительно видел его оригинал входящим в дверь. Маркиз де Турв наполнял комнату своим громким голосом и грозил задушить мсье де Ла Пэжоди в своих объятиях, после чего торопил его идти в музыкальный зал. Придя туда, мсье де Ла Пэжоди весьма любезно вынимал из футляра флейту и принимался играть. Хотя маркиз де Турв не был похож ни на красивый пейзаж, ни на красивую женщину, мсье де Ла Пэжоди прилагал все старания к тому, чтобы превзойти ожидания своего слушателя точностью и совершенством исполнения. После каждой пьесы мсье де Турв, слушавший в блаженном экстазе, написанном на его румяном лице, был не в силах сдержать восхищения. Он порывисто вставал с кресел, махал руками, издавал восклицания, перемешанные с божбой, и, наконец, снова садился, пыхтя, вытираясь платком и словно подавленный счастьем, потом снова вскакивал, восклицал, отбивал такт, пичкал нос табаком и, кидаясь к мсье де Ла Пэжоди, лобызал его с такой силой, что легко мог свернуть ему шею и переломать кости. Так продолжалось до тех пор, пока не надо было идти к столу, за которым мсье де Турв, вытаращив глаза, глядел, как мсье де Ла Пэжоди ест, потому что у него самого, по его словам, горло было так сдавлено, что он не мог бы проглотить ни одного куска. Эти флейтные сеансы возобновлялись иной раз днем, а часто даже и вечером, настолько была вынослива неутомимая любезность мсье де Ла Пэжоди, которого забавляло это музыкальное приключение и который, к тому же, был не прочь повторить свой репертуар.
Это своего рода безумие, в которое мсье де Турв был ввергнут встречей с мсье де Ла Пэжоди, длилось добрую неделю, после чего мсье де Турв почувствовал потребность поведать другим о чудесной находке, сделанной им в лице черноволосого человечка, чье дыхание исторгает из дерева мелодии, чарующие слух верностью звука и то волнующие, то веселящие сердце. И вот мсье де Турв переходил от двери к двери, разнося новость, и вскоре все сколько-нибудь видные лица в городе были о ней осведомлены. Это обстоятельство возбудило повсюду живейшее желание повидать и послушать этого мсье де Ла Пэжоди и его флейту. Мсье де Турв сообщил об этом настроении своему гостю, тот изъявил готовность пойти ему навстречу, и таким образом мсье де Ла Пэжоди, под эгидой маркиза де Турва, обошел весь Экс, останавливаясь где надлежало, к превеликому удовольствию мсье де Турва, который испытывал искреннюю и бурную гордость, служа глашатаем этому фениксу флейтистов. Следует также сказать, что мсье де Ла Пэжоди с величайшей отзывчивостью откликался на просьбы тех, кто выражал желание познакомиться с его талантом. При каждом выступлении мсье де Турв приходил в восторг и захлебывался похвалами, которье снискивала мсье де Ла Пэжоди красота его арий и ритурнелей, хотя иной раз его омрачала боязнь, как бы у него не похитили этот феномен, и тогда, чтобы его успокоить, мсье де Ла Пэжоди должен был клятвенно заверять его, что ничьи настояния и ничьи упрашивания не побудят его расстаться с турвовским особняком.
По правде сказать, мсье де Ла Пэжоди нисколько этого и не хотелось. Сластолюбивый по природе, он охотно мирился с тучным гостеприимством маркиза. Роскошь покоев и стола были ему весьма по душе, и, вставая из-за обильной трапезы, он был не прочь развлечь мсье де Турва какой-нибудь легкой и веселящей мелодией, говоря, что хороший кусок всегда в пору. К тому же, мсье де Ла Пэжоди был еще не вполне уверен в последствиях своего авиньонского приключения, a покровительство президента де Турва служило порукой тому, что его не станут беспокоить. И он дорожил этим преимуществом, так же как не был равнодушен к проявленной лучшим эксским обществом готовности встретить его с распростертыми объятиями. Поэтому он старался оправдать это радушие таким поведением, против которого никто ничего не мог бы возразить. Итак, мсье де Ла Пэжоди усердно сопровождал маркиза де Турва на богослужения в собор и тщательно воздерживался от каких бы то ни было речей, могущих тревожить хотя бы самые щепетильные уши. Никто бы е узнал в этом скромном и благоразумном дворянине отъявленного вольнодумца парижских кабачков и бартеласской харчевни, заявлявшего, что он не верит ни в Бога, ни в черта, и ценившего этот благочестивый вздор не дороже той дудочки, на которой он когда-то, лет шести или семи от роду, насвистывал песенки птицам, в то время как в их бедной бургундской усадьбе его отец чистил старое охотничье ружье, а мать штопала ветхое платье. Не следует, однако, думать, будто под этим новым обличьем мсье де Ла Пэжоди стал жеманным ханжой. Его природная живость и веселость уберегали его от этого недостатка. Бургундская соль по-прежнему оживляла его ум. Мсье де Ла Пэжоди нравом обладал общительным, а память его была полна занятных рассказов. Однако он выбирал в своем ягдташе истории, подходящие к новым подмосткам, на которых он выступал, так что в обществе его ценили не только за его талант флейтиста, но и за приветливую внешность и умение придавать приятность разговору.
