— Никто не ездит в свадебное путешествие один, — перебил он.
— Ты мог бы. — Она хмыкнула.
Он скользнул ладонью по лееру к ее руке, но она ее отдернула:
— Дай мне договорить. Я готова к твоим безумствам и готова под тебя подлаживаться. Я и сама полоумная, я знаю. Но хоть иногда мне хотелось бы знать, что ты ценишь мои уступки. Если бы ты умел бывать великодушным.
— Думаешь, ты мне так уж и потакаешь? Я не заметил. — Голос его звучал угрюмо.
— Нет, я тебе не потакаю, где там. Я всего лишь пытаюсь жить с тобой в долгом путешествии, в каких-то убогих каютках, на каких-то посудинах одна вонючее другой.
— Ты вообще о чем, а? — возбужденно крикнул он. — Ты же всегда твердила, что любишь корабли. Ты передумала или вообще думать разучилась?
Она повернулась и пошла вперед, на бак.
— Отстань от меня, — бросила она. — Иди покупай свою обезьяну.
С озабоченным лицом он двинулся за ней следом.
— Ты ведь знаешь, я не стану ее покупать, если ты из-за этого расстроишься.
— Если не станешь, я расстроюсь еще больше, так что иди, пожалуйста, и покупай. — Она остановилась и обернулась. — Мне тоже хочется. Честно. Она такая милая.
— Тебя не поймешь.
Она улыбнулась.
— Ну да. Тебя это очень беспокоит?
Купив обезьянку, он привязал ее к металлическому столбу койки в каюте, а сам отправился осматривать порт. Это был городок сплошь из гофрированной жести и колючей проволоки. Солнце жгло мучительно, хотя небо закрывала низкая пелена тумана. Была середина дня, и люди на улицах попадались редко. Почти сразу же он вышел на окраину. От леса его отделял узкий медленный ручей с водой цвета черного кофе. Несколько женщин стирали белье; плескались детишки. Огромные серые крабы сновали между норами, вырытыми в грязи вдоль берега. Он сел на причудливо перевитые корни у подножия дерева и достал записную книжку, которую всегда носил с собой. Накануне, сидя в педерналесском баре, он записал: «Рецепт — как развеять гнусное ощущение, вызванное чем-либо: сконцентрировать внимание на данном предмете или ситуации, чтобы хорошо знакомые элементы перекомпоновались. Испуг — всего лишь незнакомая структура и только».
Он закурил, наблюдая за тщетными усилиями женщин отстирать драную одежонку. Потом, швырнув незатушенный окурок в ближайшего краба, принялся методично писать: «Более всего прочего женщине требуется строгое ритуальное следование традициям сексуального поведения. Таково ее представление о любви». Подумал, как высмеет его женщина с парома, предложи он ей такое. Кинув взгляд на часы, торопливо приписал: «Современное, то есть интеллектуальное образование угнетает и смущает ее, поскольку разработано мужчинами для себе подобных. Она мстит…»
Двое голеньких детей, наплескавшись в воде, с визгом пронеслись мимо, забрызгав ему листок. Он крикнул им вслед, но они бежали наперегонки, не замечая его. Он убрал карандаш и записную книжку в карман, улыбаясь и глядя, как они топочут в пыли друг за другом.
Когда он вернулся на паром, в бухту с гор вокруг скатывался гром. Они уже отчалили, когда гроза впала в истерику.
Жена сидела на койке и смотрела в открытый иллюминатор. Пронзительные раскаты грома эхом носились меж берегов бухты, а судно пыхтело к открытому морю. Он свернулся на койке напротив, читал.
— Не прислоняйся головой к стенке, — посоветовал он ей. — Металл — идеальный проводник.
Она соскочила на пол и подошла к умывальнику.
— А где те две кварты «Белой лошади», которые мы вчера купили?
Он показал:
— На полке с твоей стороны. Пить собираешься?
— Собралась выпить да.
— В такую жару? Может, дождешься, пока спадет, и выпьешь на палубе?
— А я хочу сейчас. Когда жара спадет, мне расхочется.
Она плеснула виски и добавила воды из графина, укрепленного в скобке над умывальником.
— Ты, разумеется, понимаешь, что делаешь.
Она яростно посмотрела.
— И что же я делаю?
Он пожал плечами.
— Ничего, просто идешь на поводу у мимолетной прихоти. Могла бы книжку почитать или поспать лечь.
Со стаканом в руке она распахнула дверь в коридор и вышла. Грохот двери испугал мартышку, притулившуюся на чемодане. Секунду поколебавшись, она поспешно забилась под койку хозяина. Тот почмокал, надеясь выманить ее наружу, и вернулся к книге. Но потом представил, как его жена стоит на палубе одна, несчастная, и мысль эта вклинилась в удовольствие от чтения. Он заставил себя полежать несколько минут неподвижно, книга разворотом вниз покоилась у него на груди. Паром шел теперь полным ходом, и грохот двигателей заглушал грозу в небесах.
Вскоре он поднялся и вышел на палубу. Оставшийся позади берег полностью скрылся в падающем дожде, и в воздухе пахло морской глубиной. Жена стояла у лееров одна, глядя вниз на волны, с пустым стаканом в руке. Жалость стиснула мужчину, однако он не мог просто подойти к ней и какими-то ласковыми словами выразить то, что чувствовал.
Вернувшись в каюту, он обнаружил, что мартышка влезла к нему на койку и медленно рвет его недочитанную книгу, страницу за страницей.
Весь следующий день прошел в ленивой подготовке к высадке на берег: в Вильялте им следовало пересесть на кораблик поменьше и уже на нем отправиться на другую сторону дельты.
Придя после ужина укладывать вещи, она застыла на миг, осматривая каюту.
— Она тут все перевернула, не спорю, — сказал муж, — но твое ожерелье я нашел за моим саквояжем, а журналы мы все равно уже прочитали.
— Полагаю, это символизирует присущую человеку тягу к разрушению, — сказала она, поддавая ногой комок бумаги. — А в следующий раз, когда она попробует тебя укусить, в ней заговорит извечная человеческая незащищенность.
— Не представляешь, какая ты зануда, когда пытаешься язвить. Хочешь, чтобы я избавился от нее — избавлюсь. Это просто.
Она склонилась к зверьку, но тот опасливо попятился под койку. Жена выпрямилась.
— Я не против нее. Я против тебя. Это маленькое чудовище не может быть иным, а вот ты мог бы, если б захотел, и я никак не могу об этом забыть.
Лицо ее мужа стало невозмутимым, как это обычно бывало, если он ни за что не желал выходить из себя. И она знала, что он дождется, застанет ее врасплох и уж тогда выплеснет свой гнев. Он ничего не говорил, только выстукивал ногтями настойчивый ритм по крышке чемодана.
— Само собой, я вовсе не говорю, что ты чудовище… — продолжала она.
— А почему бы и не сказать? — вымолвил он с любезной улыбкой. — Критика не повредит. Вероятно, я и правда такой — для тебя. Мне нравятся мартышки, потому что в них я вижу образцовых человечков. Ты полагаешь, что человек — нечто иное, одухотворенное или бог знает еще какое. Чем бы он ни был, это ты у нас, как я погляжу, вечно разочарована и вечно не понимаешь, как человечество может быть таким скотским. А меня оно вполне устраивает.
— Не продолжай, прошу тебя, — сказала она. — Я знаю твои теории. Ты не можешь убедить в них даже себя.
Закончив укладывать вещи, они легли. Он щелкнул выключателем у себя за подушкой и сказал:
— Скажи мне честно. Хочешь, я отдам ее стюарду?
В темноте ногой она сбросила с себя простыню. В иллюминаторе у горизонта она видела звезды, внизу прямо под ней скользило утихшее море. Не подумав, она сказала:
— А почему не выкинуть ее за борт?
В нависшей тишине до нее дошло, что высказалась она опрометчиво, но тепленький бриз, вяло шевелившийся на ее теле, чем дальше, тем больше не давал ей ни мыслить, ни говорить. Засыпая, она, кажется, услышала медленный голос мужа:
— А ты бы могла. Ты бы могла.
На следующее утро она проснулась поздно и, поднявшись к завтраку, увидела, что муж уже доел и курил, откинувшись на стуле.
— Ну как ты? — бодро спросил он. — Стюард от обезьянки в восторге.
Она вспыхнула от удовольствия.
— Вот как? — садясь, сказала она. — Ты ему отдал? Мог и оставить. — Она заглянула в меню: то же, что всегда. — Но, наверное, так будет лучше. Обезьяна не вяжется с медовым месяцем.
— Думаю, ты права, — кивнул он.
В Вильялте было душно и пыльно. На старом пароме они привыкли, что других пассажиров почти не видно, поэтому их неприятно удивило, что новый кишит людьми. Это был двухпалубный паром, выкрашенный белым, с огромным гребным колесом на корме. На нижней палубе, всего футах в двух от реки готовые к отплытию стояли и пассажиры, и груз, набитые туда вместе без разбора. На верхней палубе имелся общий салон и с десяток узких кают. В салоне пассажиры первого класса развязывали узлы с подушками и разворачивали кульки с провизией. Все заливал оранжевый свет закатного солнца.
Они заглянули в некоторые каюты.
— Похоже, все свободны, — сказала она.
— Я догадываюсь, почему. И все-таки уединиться не помешает.
