В книге "Полет дикого гуся" Кэмпбелл пересказывает миф Апачи, описывающий напряженные отношения между охотником и сеятелем, шаманом и священником. Этот миф возник в период, когда Джикарима Апачи, "исконные люди-охотники… пришли в область, занимаемую Пуэблос, которые выращивали маис. Они пришли в XIVвеке до новой эры и усвоили местное неолитическое церемониальное знание".[39] В самой истории Хактчин — священники Апачи и противники Богов в масках Пуэбло — были творцами первого мира. В этом мире было много шаманов, которые начали говорить и ссориться по поводу своей силы. Один утверждал, что остановит солнце над головой, другой, — уберет с небосвода месяц. Хактчин предупреждал их об опасности такой болтовни, но они продолжали болтать и хвастаться. На четвертый день солнце провалилось в дыру в небе, а за ним последовала и луна — наступило первое затмение.
Хактчин попросил шаманов применить свою силу, чтобы вернуть назад солнце и луну. Те продемонстрировали впечатляющую силу, но безрезультатно: солнце и луна не возвращались. Тогда дали такую возможность животным, и те произвели множество различных даров природы, но солнце и луну вернуть не смогли. Тогда стали действовать сами Хактчин, священнослужители, и в результате их усилий появился гром, тучи, дождь и радуга. Хактчин посеяли семена на четырех холмах песочного цвета. Запели птицы и закричали животные, и холмы начали расти, образуя, в конце концов, единую гору. Было отобрано двенадцать шаманов, чтобы образовать Тсанати, членов общины танцоров. Сотворили шесть Клоунов, которые вместе с Тсанати и остальными людьми соединились в танце, дабы гора росла еще больше. И как только вершина горы достигла дыры в небе, в которой исчезли солнце и луна, были сооружены четыре лестницы, так что каждый смог подняться в следующий мир, на нашу землю. [40] Кэмпбелл указывает на дискредитацию шаманов, утверждая, что "сам эпизод представляет победу принципа социально помазанного священничества над весьма опасной и непредсказуемой силой индивидуального жертвования (вклада). [41]
Такой конфликт между индивидуальным духом и коллективными ценностями неизбежен, но думается, что мы свидетельствуем его усиление, поскольку индивидуальный дух становится все более вознаграждаемым. В Америке существует напряженность между грубым индивидуализмом, провозглашаемым в качестве ценности капитализмом (которым мы, американцы, все пропитаны) и монопольным коллективизмом, в котором мы, в действительности, живем. Я помню, например, как возвратившись в Америку после пятилетнего пребывания за границей, когда меня буквально огорошила телевизионная реклама самых разных продуктов, пышно провозглашавшая, что "Америка любит…" или "Америка всегда доверяет…".
Юнг усердно работал над тем, чтобы ясно обозначить и понять путь между двумя полюсами коллективной идентичности и эксцентричности, между погружением в социальные роли и полной изоляцией. Он сформулировал саму проблему и сомнение в ней следующим образом: "Сопротивляемость у индивидуального человека организованной массе может быть эффективной лишь тогда, когда он организован в своей индивидуальности столь же высоко, сколь и сама масса".[42] С помощью интенсивного внутреннего переживания и рефлексии индивид, как и охотник, за которым мы здесь следуем, приходит к узнаванию и пониманию своего уникального пути или мифа. Соответственно, на индивиде лежит ответственность, — избежать соблазна "блестящего одиночества" и соотноситься с коллективным через уникальность своего индивидуального мифа.
Молодой охотник, возвращающийся из поиска своей мечты (vision), получает новое имя, благодаря которому он будет узнаваем в картинах своего воображения. Именно благодаря его искреннему стремлению воплотить свою мечту, он находит взаимоотношение с теми, кого оставил позади, когда он искал себя в дикой природе (wilderness). Кэмпбелл видит возможность нашего возрождения (обновления) в архетипе охотника-шамана:
То, что всем нам требуется духовно или материально, — это прежде всего лишенная страха самодостаточность нашего шаманистского наследия, а не боязливое благочестие неолитического человека, ведомого священником. Те из нас, кто никогда не осмелились бы быть титанами, но лишь послушными детьми, верно следуя всем повелениям Зевса или Яхве, или Государства, обнаружат теперь, что сами эти повеления являются в какой-то степени переменными условиями, меняющимися со временем. Так как нарушенный цикл, круг есть мандала истины. [43]
Пример жизненного пути охотника и его связь с шаманистским опытом существует в индейской культуре отстоящей далеко от культуры юго-западной Соноры, — у индейцев Наскапи в Лабрадоре. Из известного нам ясно, что Наскапи являются охотниками за пищей и охотниками за жизнью души. При этом то, за чем охотятся Наскапи, называется Мистапео (Mista'peo), "Великий Человек" внутри. Великий Человек переводится как душа или эго, хотя оба эквивалента не вполне удовлетворительны. Было бы более точнее рассматривать "Великого Человека", как архетипический образ Самости, гораздо большую личность внутри, являющуюся как личной, так и сверхличной, как человеческой, так и священной, божественной, и которая пытается стать действенной, «быть» через нас самих. Великий Человек обитает в области сердца — вспомним "путь сердца" дона Хуана, — и оказывается ответственным за сновидения:
Великий Человек обнаруживает себя в сновидениях. У каждого индивида есть свой Великий Человек, и, соответственно, имеются сновидения. Те, кто относится к своим снам серьезно и с должным вниманием, обдумывая их, пытаясь по секрету истолковывать их смысл и проверять их подлинность, достоверность, могут наладить более глубокую связь с Великим Человеком. Последний вознаграждает такого человека большим количеством снов более лучшего качества. Следующим обязательством для индивида является следование указаниям, получаемым в сновидениях, и воплощение образов сновидения в искусстве. [44]
Этот короткий абзац о Великом Человеке суммирует существенные элементы психологического отношения и переживания охотника-шамана. Охотник преследует Великого Человека; он охотится за бессознательными образами, которые открывают ему, кто он есть и что значит для него быть в собственной всеобщности.
Уделяя уважительное внимание этим образам, пытаясь их понять и действуя на основе своих выводов, мы развиваем более тесное взаимоотношение с внеличным и объективным центром личности, источником мудрости. Наши усилия вознаграждаются большим количеством лучших по качеству сновидений, и, соответственно, более глубинным раскрытием богатства психического. И, как мы уже видели, мы несем этическую ответственность — почитать то, чему мы учимся.
Наконец, в описании Наскапи существует один новый элемент. Это предписание, повеление дать творческое выражение сакральному, священному. Приведенный ниже рисунок охотника Наскапи, изображающий Великого Человека, поясняет, что Великий Человек является выражением целостности и завершенности, то есть психической интеграции. [45]
Мандалическое представление этого образа, символизирующее дифференцированность (многообразие) личности, формализовано геометрически с помощью четырех или восьмикратных элементов. Равновесие элементов, в свою очередь, выражает успокоенность, сдерживание и гармоническую интеграцию разнообразных и противоречивых аспектов личности — света и тени, духовного и земного, сильного и уязвимого. Круговая форма бережет внутреннее переживание множественности и единства, и ритмичности движения к центру и от центра. В широком смысле, мы видим в этой мандале сотворение центрального ядра и расцвет целостной личности.
Люди, следующие своей внутренней жизни, анализируя ее или нет, часто ощущают необходимость объективизации сновидения или видения с помощью живописи, скульптуры или другой формы творческого выражения.
Юнг, например, рисовал или вырезал на камне образы своего внутреннего переживания. Точно так же, как он зарисовывал мандалы еще до того, как постигал их полный смысл, Юнг начал сооружение своей Башни в Боллингене, не имея понятия, что это может быть, «конкретизацией» его собственного процесса индивидуации.
Постепенно, через научную работу, я смог утвердить свои фантазии и бессознательные образы на твердой основе. Слова и бумага, однако, казались мне недостаточно полновесными; требовалось что-то еще. Выражения своих внутренних мыслей и приобретаемых знаний мне пришлось добиваться с помощью камня. Или, иными словами, мне пришлось исповедаться в камне. Так началась Башня, дом, который я построил для себя в Боллингене. [46]
До сих пор я говорил об охоте психологически, как о поиске кем-либо своего личностного мифа или смысла. Возможно, что в процессе такого поиска мы охотимся также и за энергией. Если наша сознательная энергия находится на низком уровне, то мы также обращаемся к сновидениям, фантазиям и активному воображению, чтобы найти образ бессознательного содержания, в котором заключена наша энергия. В "Мифах творения" Мари-Луиза фон Франц дает нам интерпретацию динамики творческого процесса. В этой книге она описывает потерю энергии, связанную с творческим настроением или появлением какого-то нового содержания из бессознательного:
