Подъем по Эврику крутой, на обычных лыжах не подняться, но мои подклеены оленьим камусом и почти не проскаальзывают. Тышкевич и здесь отыскал все шалашики, но мне не до этого. Мною вдруг овладела паника. А что, если ловушки уже нет? Ее могли сжечь, разобрать на шалашики, просто сломать. Однажды по моим шалашикам прошелся медведь, так даже землю, на которой лежала приманка, содрал до вечной мерзлоты.
Я не хочу ловить Тышкевича в капкан, как советовал старый эвен, не хочу подклыдывавать шкуру, обладающую свойствами головы Медузы Горгоны, не хочу стрелять. Я должен поймать его в росомашью давилку. Насторожить на вора, а кто это будет — шкодливая росомаха, медведь, который «кушает людей» или поселенец — не важно. Мамагана надо убивать. А то, что Тышкевич мамаган — самый настоящий хищник для меня, Мягкохода, изнасилованной им девочки, и еще не знаю для скольких людей, не может вызывать сомнения. Главное, чтобы давилка оказалась в сохранности…
В панике я спрямил лыжню, попал на скальные обломки и едва не сломал лыжу. Это немного охладило меня, я даже постоял, чтобы перевести дух и собраться с мыслями, но полонившее меня отчаяние не проходило.
Наконец за одной из многочисленных излучин открылась скальная гряда, а за нею и давилка. Целехонькая! Коромысло по-прежнему привязано к перекладине, под гнетом, словно гриб-боровик, толстая чурка. Даже петля из японского тросика на месте.
Конечно же, Тышкевич не умеет настораживать ловушку и пользуется ею, как обыкновенным шалашиком. В самой глуби лежит разрубленная пополам утка, две кедровки и несколько кусков лосятины. Немного впереди угадываются кое-как замаскированные капканы. Настораживая их, Тышкевич залезал в давилку прямо сквозь выглядывающую из пазов петлю. А что, если бы подпорка выскользнула из-под гнета!
Ну и что! Это его проблемы. Убрав петлю, забираюсь в давилку, расстораживаю капканы, выбрасываю приманку и замерзшие комья салфеток «Пошел прочь, поселенец! Свободен! Здесь все мое! Я открыл этот распадок, таскал бревна, чтобы соорудить вот эту давилку, даже за японский тросик отдал совхозному слесарю бутылку водки. Сейчас я насторожу свою ловушку на шкодливую росомаху и, если ты вздумаешь тоже сунуться за добычей, пеняй на себя!» Достаю из рюкзака тушку соболя, разглаживаю взъерошенный мех, защелкиваю лапку в капкан и пристраиваю в глубине ловушки. «Аннушка разлила масло», «Орешки в кувшине». Осталось заузить горловину и можно выглядывать мартышку. Чуть подтягиваю насторожку, цепляю ее за выступ качающегося на одном гвозде порожка, после возвращаю петлю в паз и присыпаю снегом.
Теперь самое сложное — освободить гнет. Стараясь не делать резких движений, выталкиваю из-под гнета поддерживающую его чурку и перерезаю веревку на коромысле. Бревна в связке заскрипели и просели, идущий от насторожки шнур натянулся, а коромысло чуть выгнулось. От моего сооружения повеяло опасностью. Теперь стоит коснуться порожка, как обрушившиеся бревна взметут коромысло к небу, и тонкий трос намертво захлестнет всякого, кто потянется к положенному на приманку соболю.
Прячу обрезки веревки в карман, подвязываю лыжи и, бросив последний взгляд на ловушку, качу вниз…
…Пастухи рассказывали, что когда-то на Колыму пришли разбойники. Они убивали оленеводов и грабили стойбища. Все награбленное разбойники уносили на вершины сопок, где у них были каменные крепости. Из крепостей они наблюдали за тем, что происходит в долине.
Что-то здесь не вяжется. Во-первых, в стойбищах даже сегодня кроме оленьих шкур, транзисторных радиоприемников и закопченных кастрюль грабить нечего. Едой же оленеводы готовы поделиться с каждым встречным. Во-вторых, наблюдать с сопки неудобно — тебя видят все, а ты только тех, кто выйдет на открытое место. Да и то, если нет метели. Сейчас она разыграется не на шутку.
Я строю балаган у слияния ручьев Эврика и Ханрачан. Здесь до самых сопок простирается широкое, заросшее чахлыми лиственницами болото. Мы с Мягкоходом называем его Куликово Поле. Даже через снежную кисею видны лиственницы, за которыми спрятана моя избушка. Я увижу Тышкевича, лишь только он покажется на Куликовом Поле.
Прежде всего, развел костер, поджарил сало и вскипятил чай. Но ни есть, ни пить не хочется. И вообще, я весь какой-то дерганный. Сначала порезал палец, потом потерял пилу-ножовку. Для поисков пришлось выкопать в снегу глубокую яму. Наконец, нашел и принялся строить балаган.
Хорошо знаю, что Тышкевич отправится проверять этот путик не раннее завтрашнего утра, но после каждой притащенной к костру жерди, стою и долго смотрю на болото.
Балаган строю основательный. У меня с собою два ватных одеяла, кусок брезента и четыре мешка из-под комбикорма. Все это я прихватил из избушки, потому что она принадлежит мне. Если кто нуждается, пусть тащит из дому. У меня не богодельня для убогих. Тышкевич, понятно, расстроится, но вряд ли сообразит, чья работа. Тем более, все следы давно занесло снегом.
Из головы не идет скрипящий звук, с которым просела ловушка-давилка, когда я освободил коромысло вместе с привязанными к нему петлей и гнетом. Сразу весь мир переместился в другое измерение. Так бывает, когда сидишь в засаде на медведя. Вот он весь на виду, щиплет бруснику, копается под камнями. Где-то стрекочут кедровки, свистит поползень, возле уха позванивает комар. Но стоит нажать курок, все утонет в грохоте выстрела, реве медведя, разбрызганной по брусничнику крови. А может даже раненый зверь бросится в твою сторону и через мгновенье тебя не будет в живых….
Но там всего лишь медведь, а здесь — совсем иное дело. Поэтому тягучий скрип проседающих бревен звучит громче любого выстрела.
Сколько мечтал об этом мгновении, а дождался и не нахожу себе места. Хоть беги и заталкивай подпорку на место…
К вечеру балаган был готов. Осталось валяться на разостланных на лиственничных веточках мешках, поддерживать разведенный у входа в балаган костер и ожидать…
Снег прекратился только к обеду третьего дня, и почти сразу появился Тышкевич. Я заметил его желтоватую куртку, лишь только он вынырнул из темнеющего вдоль Ханрачана лиственничника. Вот он присел возле шалашика, по-хозяйски копается. Поднялся, охлопал колени, посмотрел в мою сторону. Но балаган надежно завален снегом, костер почти не дымит, так что ничего ему не увидеть. Я сам разглядываю Тышкевича через щель между жердей.
Наконец он минул Куликово Поле и исчез в ольховнике…
Я начал охотиться лет с семи еще на Украине, когда вдвоем с пятилетним братом Эдиком ставили на сусликов капканы. Мясо сусликов мы ели, а за шкурки получали у заготовителя Бахмацкого соевую муку. Уже подростком стал «собачкой» у гольда Кеши и прошел вместе с ним всю Уссурийскую тайгу. После перебрался на Колыму и более десяти лет охочусь в здешних краях. Так что самоловы и ладить и настораживать умею. В ловушку, которую я насторожил в верховьях ручья Эврика, попались три росомахи. А уж более хитрого и осторожного зверя здесь не водится. И вообще, даже в куда более примитивных ловушках у меня проловов не случается. Здесь же сижу и выглядываю… не покажется ли возвращающийся от ловушки Тышкевич. Даже, когда совсем стемнело, не мог оторвать глаз от болота.
…Утро пришло солнечное морозное. Я встретил его, на удивление спокойным, словно загодя выстрадал все, что гнетило душу. Позавтракал, уложил в рюкзак одеяла, даже пришил к куртке пуговицу. Спустился к болоту, оставил там рюкзак и налегке покарабкался в верховья Эврика. Лыжня почти занесена снегом, но даже издали видно, что ею прошли только в одну сторону — вверх. Я не могу ступить на этот след и пробираюсь руслом вымерзшего ручья, то и дело, обрушивая на его дно пластины льда.
Вот лиственничная грива, в которой любит останавливаться проходная белка. Под похожим на осьминога выворотнем темнеет широким зевом шалашик с настороженными в нем капканами. В памяти всплывают слова гостившего на Аринкиде старика эвена: «Сдохли, наверно… Мы потом все следы вокруг смотрели, никто не ни один зек из норы не вылез. Даже петли, которые они на зайцев поставили, непроверенными остались…» Теперь и здесь проверять будет некому…
Наконец из-за отрога сопки выплыла краснеющая на белом снегу скальная гряда. Перебираюсь через ручей и карабкаюсь на скат сопки. Отсюда хорошо видно вершину лиственницы, под которой стоит давилка. Рядом с припорошенными снегом ветками темнеет задравшееся к небу коромысло с висящей на шнуре насторожкой. Сработало!
На лиственнице суетятся кедровки, где-то по-весеннему, словно открылось горлышко бутылки, крикнул ворон. Его крик оттолкнулся от заснеженных сопок и покатился по ханрачанской долине.
Еще один-единственный шаг и откроется давилка, а в ней застывший комом Тышкевич. Но сделать этот шаг у меня не получается.
Какое-то время стою, гляжу на кедровок, торчащее к небу коромысло, привязанную к нему насторожку, затем разворачиваю лыжи и направляюсь через ручей, обрезать стальную гряду вместе с лиственницей, ловушкой и всем, что там произошло. Иду и во все глаза смотрю на зарозовевший от солнца снег, хотя прекрасно понимаю, что идущего от ловушки следа мне не увидеть…
