Эрлис робко протянула руку, пальцы ее коснулись стены, и на них остался слабый отпечаток краски. Она растерянно отдернула руку и оглянулась на Ратаса.
- Что это?..
- Разве не узнаешь?
- Нет, нет, - девушка замотала головой. - Быть не может... Да я... У меня и платья такого отродясь не бывало...
Понимала, что произносит какие-то глупые, ненужные слова, но ничего не могла с собой поделать: она впервые увидела себя со стороны и растерялась от наплыва противоречивых чувств. Неужто и впрямь она так хороша? И только подумала об этом, как острая боль обожгла щеку, хотя никто не трогал рубца. Молния на рисунке пересекала лицо, не искажая его. А вот настоящий шрам... И рука ее невольно потянулась закрыть щеку.
- Ты уже здесь, Эрлис? - раздался с порога голос Крейона. - Ты видела? Я в живописи немного разбираюсь, но это совсем не похоже на все, что мне раньше встречалось. Кто бы мог подумать, что Ратас... и так быстро... Это настоящее чудо!
- То, что на стене, еще не чудо, - возразил ему Ратас. - Ты к Эрлис приглядись повнимательней, Крейон. Найдется ли на свете такая гроза, что заставила бы ее отступить, и молния такая, что опалила бы ей душу? Вот где настоящее, живое чудо!
При последних его словах Эрлис вспыхнула - и бросилась прочь из дома, туда, в скалы, где знала каждую щель и где хотела сейчас спрятаться от всего света.
Отчего ж она плакала? Ратас не сказал ничего такого, что могло бы ее задеть, напротив, так красиво о ней никто еще не говорил... даже тетушка Йела... Что же она не обрадовалась, а сникла, что ж ей убежать захотелось?..
- Вот ты куда спряталась, - Ратас стоял за ее спиной. - Я знал, где тебя искать. Эрлис торопливо утерла слезы. Второй раз за этот день она почувствовала острую, пронзительную боль в щеке, как будто ее снова кромсал кинжал. Девушка изо всех сил притиснулась лицом к камню, словно хотела уничтожить, стереть рубец...
- Знал, где искать... - повторила она глухо и вдруг встрепенулась, заговорила горячо, быстро, глотая слова: - Ты же все знаешь и все умеешь! Помоги мне! Что со мною случилось? Я так больше не могу...
Ратас положил плащ на выступ утеса и сел. С замирающим сердцем она ждала, что же он ответит.
- Ничего страшного не произошло, поверь мне, Эрлис. Просто ты становишься взрослой. Ты словно рождаешься вновь, а это всегда мучительно. Нет у тебя ни матери, ни сестры, ни даже подруги - они лучше меня все тебе объяснили бы, утешили, дали совет... Я же привык больше к мечу, а не к таким разговорам. Единственное, что я мог сделать для тебя, - эта картина. Я назвал ее "Меченая молнией". Мне давно уже хотелось, чтобы ты увидела себя глазами других, чтобы ты знала цену себе, Эрлис. Мышатник, из-под обломков которого тебя когда-то вытащили, успел наложить на тебя свой отпечаток. Он не сумел приглушить ни твоего ума, ни твоих чувств, но почему ты так боишься поверить в собственные силы? Как будто разбежишься для прыжка - и вдруг остановишься в испуге. Тот крохотный серый мышонок, что прячется в тебе, время от времени поднимает голову и начинает нашептывать, будто ты не способна ни на что большое и прекрасное. Не верь мышонку, Эрлис! Когда он снова подаст голос, взгляни на "Меченую молнией". Там ты - настоящая, запомни.
- Но я хотела бы увидеть себя не только на рисунке. Последний раз я смотрелась в зеркало в Гресторе...
Ратас молча протянул ей маленькое зеркальце - он предусмотрел и это. Эрлис долго, с каким-то горьким удивлением рассматривала свое отраженье, то поднося руку со стеклышком к самым глазам, то отодвигая ее подальше.
- Хватит! - не выдержал наконец Ратас. - Это просто-напросто стекло, в нем ты всего не увидишь.
Эрлис вздохнула и возвратила ему зеркальце.
- Еще в тот день, когда я впервые увидел тебя, мне показалось, что не одна лишь преданность Крейону повела тебя за ним и толкнула на кинжал Турса, - Ратас положил руку ей на плечо. - Да, в Гресторе сейчас время ненависти, девочка. Но ненавистью мы никогда не изменим мир. Чтобы творить, нужна любовь. Я всем сердцем хочу, чтобы вы были счастливы - ты и Крейон. Может, моя картина поможет вам лучше понять друг друга. Только это очень трудно, Эрлис, - любить, когда время ненависти еще не миновало и никто из нас не знает, что ждет его завтра.
- Ратас, - сказал она тихо, - я и вправду вела себя, как глупый ребенок. Прости. Давай вернемся домой. Крейон, наверное, тревожится...
Да, "Меченая молнией" изменила в ней что-то. Эрлис ощущала в себе неизъяснимую нежность ко всему на свете. Солнце никогда еще не было таким щедрым, а травы - такими буйными, и даже холодные серые скалы стали приветливее. Девушке хотелось обнять весь этот широкий мир, найти самые добрые, самые ласковые слова для каждой птицы, деревца, облачка... Она убрала подальше лук и стрелы: все-таки женщине охотиться ни к лицу.
Ратас вновь куда-то исчез, и Крейон впервые позволил себе несколько дней отдыха.
Таким Эрлис его еще не видала. Было что-то трогательное в том, как он радовался чистой и холодной, до ломоты в зубах, родниковой воде, мотыльку, кружащему над головой, причудливой скале, очертаниями напоминающей конскую голову, птичьей песне...
С тех пор как они были вместе, Эрлис не могла припомнить ни одного дня, да что там - часа, когда Крейон сидел бы сложа руки. Отдыхал он только во время сна. Сколько же лет трудился он так? А теперь он чуть ли не целый день пролежал в траве, глядя в небо и прислушиваясь к чему-то еле слышному, доступному ему одному.
На следующее утро он разбудил ее ни свет ни заря.
- Хочешь встретить восход солнца, Эрлис?
Они сидели на пороге домика и смотрели, как яркие и чистые краски рассвета сменяют ночную тьму.
А к вечеру небо нахмурилось, и девушка, чтобы успеть до дождя, попросила Крейона помочь ей перенести к дому хворост, который собрала в ближней рощице. Однако дождь все-таки застал их по дороге домой. Крейон бросил хворост на землю и укрыл ее своим плащом. Эрлис положила голову ему на плечо и думала об одном: вот если бы этот дождь никогда не кончался! Но дождь кончился, после него похолодало; они затопили в доме и сели у огня.
Эрлис вспомнился Мышатник, где, греясь у очага, она слушала вечерами сказки и рассказы старших ребят о своих приключениях, в которых, как она теперь понимала, тоже было немало сказочного. Крейон словно почувствовал ее настроение:
- Такими вечерами хорошо сказки рассказывать.
- Когда же я в последний раз сказку слыхала? - задумалась Эрлис. Наверное, еще у тетушки Йелы...
И тихим, загадочным голосом, как тетушка Йела когда-то, она начала повесть о девушке-птице, потом - о семерых братьях и их сестре, потом еще и еще... Она сама не знала, откуда бралось в ней все это, давно, казалось, позабытые слова пришли вдруг сами, и никогда ее речь не лилась так свободно.
- Говори еще, - попросил Крейон, когда она замолчала. - Я вспоминаю детство...
- Нет, теперь твоя очередь!
- Ну ладно, будь по-твоему. Только не знаю, понравится ли тебе моя сказка...
Эрлис слушала его внимательно, стараясь не пропустить ни слова. Вначале она и впрямь приняла все за сказку, но потом у нее возникла несмелая мысль, которая все крепла и крепла: никакая это не сказка! Это о нем самом. Никогда раньше не вспоминал он, где и как жил до того, как перебрался в Грестор. А сейчас он вновь увидел перед собою те далекие годы...
Начиналось все и вправду по-сказочному: жили-были муж и жена, и не было у них детей... То есть дети у них рождались, но все они пришли на свет прежде срока и умерли в малолетстве. Когда же похоронили четвертого ребенка, то решились они пойти к старику-чародею, который жил высоко в горах. И сказал чародей, что родится у них сын, и что вырастет он крепким и здоровым, если пообещают они отдать парня ему в науку. Родился пятый сын, и старик забрал его к себе... А когда вырос он, то начал исцелять людей от различных недугов и такого достиг в том искусства, что прославил свое имя. Из дальних сторон приходили к нему люди с надеждой на исцеленье. Он женился на самой красивой девушке своего города. И казалось, что судьба к нему добра. Но потом в один год все изменилось. Отец молодого лекаря погиб во время наводненья. Вскоре умер и учивший его лекарскому искусству старик, которого считал он вторым отцом. А его прекрасная супруга полюбила другого, потому что выходила замуж не за него - за его славу. И тогда оставил он все: город, в котором прошла его молодость, свою жену, дорогие сердцу могилы обоих отцов - родного и названного - и пошел куда глаза глядят вместе со старенькой матерью, она одна только и осталась у него. А люди говорили: потому не было ему добра, что спасли его с помощью колдовства, хотели судьбу обмануть, вот она и мстит ему теперь.
Целый год бродил он по стране, изменив имя и нигде надолго не останавливаясь, и, лишь когда прошел установленный срок и жена его, не имея о нем известий, смогла выйти замуж за другого, он поселился в Гресторе, подальше от родной Комины и женщины, которую долго не мог позабыть.
