«Счастливица, — мысленно позавидовала она соседке, — и дома у нее все хорошо, а еще и родня, видать, богатая, не то что у меня — ни у себя, ни у других, все беднота одна…» — и Женя с трудом подавила тяжелый вздох.
Она ласково обвила шею Гани тонкими нежными руками и крепко поцеловала ее. Савченко была в таком восторженном состоянии, что ее не удивила горячая ласка почти чужой ей до этого дня девочки. Она порывисто ответила ей таким же горячим поцелуем, чувствуя искреннюю благодарность соседке за ее сочувствие.
А дальше разговор, естественно, зашел о дружбе.
Тишевская казалась Гане такой доброй и отзывчивой, Женя так искренне сумела разделить ее радость — разве она ей не друг? Впрочем, Ганя была так счастлива и возбуждена, что весь мир казался ей прекрасным, а все девочки — добрыми и хорошими, даже к Исайке она не испытывала былой вражды.
Весь день девочки не расставались, и уж к вечеру в классе стало известно, что Тишевская и Савченко — подруги.
Сердце Гани на секунду замерло, когда она произносила обет дружбы «до гробовой доски». В ее голове невольно промелькнула мысль: а что если все нам это только кажется, и мы вовсе не любим друг друга? Но она тотчас же с негодованием отогнала ее от себя: «Нет, нет, я люблю ее, мою славную Женю! А она? Разве я могу в ней сомневаться?» — и Ганя без малейших колебаний, радостно и честно протянула руку Тишевской.
«На всю жизнь, точно замуж», — невольно сравнила она.
В тот же вечер Женя ловкими беленькими ручками грациозно раскладывала на два листа бумаги, вырванных из тетрадки, дорогие дедушкины конфеты.
«Попрошу у нее коробку, такая хорошенькая и так будет украшать мой пюпитр [16], а ей она ни к чему», — думала Тишевская, в то время как Ганя равнодушно смотрела на возвышавшуюся перед нею горку конфет. Все ее мысли, все мечты были так далеко — в чудесном, зовущем будущем…
— Так можно мне ее взять? — долетело до ее слуха.
— Что? Коробку? — встрепенулась девочка. — Бери, конечно, бери, — и Ганя снова погрузилась в сладкие мечты.
Глава VI
Новенькая. — Прелестная бланш. — Ссора. — Злополучный кувшин
Как-то раз, в воскресенье, девочки весело болтали после обеда. Уроки были приготовлены еще в субботу, и в воскресный вечер все отдыхали.
М-lle Малеева только для приличия окликала воспитанниц, когда их болтовня или возня становились слишком шумными.
И вдруг, к общему удивлению, в класс ввели новенькую — с большой куклой в руках.
Ее тотчас окружили и забросали обычными в таких случаях вопросами, но почти все плохо понимали ее ответы. Эта кругленькая, пухленькая девочка быстро-быстро говорила по-французски, отчаянно коверкая русские слова. На ее личике задорно поднимался вздернутый маленький носик, а серые глазки с изумительной живостью перебегали с одного лица на другое. Во всей фигуре и манерах новенькой сказывался шаловливый, задорный и в то же время наивный и веселый ребенок.
— Француженка, француженка, — шептали девочки, с любопытством поглядывая на новую воспитанницу.
Только после долгого взаимного непонимания девочки, в конце концов, к своему удивлению, все же выяснили, что перед ними такая же русская, как и они, по фамилии Грибунова. С раннего детства она осталась круглой сиротой и была воспитана бабушкой, богатой аристократкой, окружившей внучку роскошью, приставившей к ней француженок и вовсе изгнавшей из обихода родной девочке русский язык.
Обступившие новенькую институтки скоро узнали из откровенной болтовни Грибуновой, что больше всего на свете она любит свою старую бабушку, а второе место после нее в сердце девочки принадлежало ее прелестной кукле Бланш.
С удивлением рассматривали дети эту дорогую игрушку, передавали ее из рук в руки, с любопытством разглядывали длинные шелковистые волосы, закрывающиеся глазки с длинными черными ресницами, нарядное платьице. Но еще больше удивились девочки, когда новенькая открыла свою шкатулку, привезенную из дома. Перед их глазами предстала целая коллекция дорогих игрушек, с которыми не захотела расстаться избалованная девочка. Здесь был небольшой, но хорошенький чайный сервиз, блестящий никелированный самоварчик с трубой и целый ворох всевозможных принадлежностей кукольного туалета.
Игрушки вообще-то не были редкостью в институте, но большей частью это были недорогие куклы и вещицы, главная ценность которых состояла в воспоминании о родном доме. Игрушки же Грибуновой были дорогими сами по себе, и нескрываемая зависть светилась в любопытных глазенках, любовавшихся этим богатством.
А она, как ни в чем не бывало, проворно переодевала свою любимицу Бланш в длинную ночную рубашку, отороченную тонким кружевом:
— Ей пора уже спать! — объяснила она новым подругам.
— А куда же ты ее положишь? — участливо спросил кто-то.
— Ну, конечно, я возьму ее с собой в постель, дома она всегда спит со мной, — как бы удивляясь недогадливости девочек, спокойно ответила Грибунова.
— Ха-ха-ха, медамочки! Слышите, что она говорит? Она не может спать без куклы, — с язвительным смехом воскликнула Исаева.
— Тут ничего нет смешного, — обиженно сказала новенькая.
— Да уж смешно там или нет, а спать-то тебе, машер, с куклой вряд ли позволят.
— А это мы увидим! — задорно возразила Грибунова, которой сразу не понравилась Исаева с ее манерой дразниться. Она ловко завернула свою «дочку» в розовое стеганое одеяло и, как бы из страха, что у нее отнимут ее сокровище, крепко прижала куклу к своей груди.
В это время m-lle Малеева дала знак убирать все книги и вещи в пюпитры, и через несколько минут весь седьмой класс был уже в Большом зале, где по воскресным вечерам собирался весь институт.
Кто-то из старших играл модные танцы, и пара за парой весело носились по залу. Иногда и седьмушки, с завистью поглядывавшие на танцующих, отваживались принять участие в общем веселье, но танцы им плохо удавались, и они жалко семенили ножками на одном месте, в то время как насмешки старших сыпались на них со всех сторон.
Едва весть о «француженке» разлетелась по залу, как Грибунову окружили выпускные, которых забавляла бойкая новенькая с большой куклой на руках, без умолку болтавшая на чистейшем французском языке. Как-то само собой выяснилось, что Грибунова не только болтает, но и поет по-французски, и это возбудило еще большее любопытство.
Без всякого жеманства новенькая согласилась петь. Едва она закончила одну песенку, как посыпались аплодисменты и просьбы спеть еще, и Грибунова пела снова и снова, правда, слова ее песен порой было трудновато разобрать. Но вот новенькая неожиданно сунула кому-то из старших свою Бланш, а сама по окончании куплета лихо хлопнула в ладоши. Все с удивлением ждали, что будет дальше. А дальше вышло не так хорошо, как того хотели бы слушательницы: по окончании следующего куплета Грибунова громко щелкнула пальцами под самым носом ближайшей первушки, оказавшейся Липочкой Антаровой.
— Ах! — испуганно вскрикнула та.
— Ах! — в негодовании подхватили подруги, не менее самой Антаровой пораженные выходкой Грибуновой.
— Ты с ума сошла! Как ты смеешь щелкать кого-то по носу? — напустились на нее первушки.
— О, m-lle, сейчас я еще не щелкала. Вот в следующем куплете, правда, это надо будет сделать, — удивленно оправдывалась певица.
— А? Какова? Вы слышали, медам, что она говорит? О, скверная девчонка! Как ты смеешь смеяться над старшими? — взволнованно выкрикивали выпускные.
— Проси прощения у m-lle Антаровой, слышишь? Сейчас же проси!
Но девочка упрямо покачала головой, быстро выхватила свою Бланш и вызывающе крикнула:
— Так полагается в песне, вы же сами просили меня петь, я не виновата, что вы не понимаете слов, а петь я вам больше никогда, никогда не буду, как ни просите, — и она растолкала старших и вышла на середину зала, прежде чем кто-нибудь успел ее задержать.
— Это безобразие, какая дерзость! — возмущались одни.
— Сами виноваты, нечего было связываться с маленькой, вот она и проучила нас, насмеялась, дерзостей всем наговорила и была такова, что с нее возьмешь? Даже и жаловаться не на что, сами во всем виноваты, — возражали более рассудительные.
— А все же ее нужно проучить, нужно силой заставить извиниться.
— Да что толку в таком извинении? Ведь она не понимает, что поступила дурно, что оскорбила Липочку! Научила ее француженка всякой глупости, а мы за них ребенка будем наказывать, бросьте, медам; для нас это хороший урок — не возиться с малявками.
Долго еще волновались и спорили старшие. Антарова обиженно надула свои хорошенькие губки, ей хотелось как-нибудь сорвать свою обиду: еще бы, какая-то дрянная девчонка позволила себе публично оскорбить ее, красавицу Липочку, предмет обожания и восхищения чуть ни всего института, раздававшую свои поцелуи как величайшую награду, и вдруг — что это?
