В Туймаде Ганя наконец понял, что значит истинная свобода. Чувствовалось дыхание больших открытых просторов. Он никому ничего не был должен. И ни от кого ничего не ждал. Он даже не был обязан общаться со своими однокурсниками. И его не могли за это осудить, поколотить, объявить бойкот, как это случалось в интернате или в школе. Здесь не было всевидящего ока вечно раздраженной тети Зои и сестер-шпионок, которых надо было еще и кормить. У Гани вошло в привычку после лекций некоторое время фланировать в одиночестве по улицам города, которые казались ему в те годы прекрасными. Иногда он бродил в компании Сережи Лю. Тогда они, дружно проигнорировав послеобеденные самостоятельные занятия в библиотеке, пропускали где-нибудь по стаканчику портвейна на собранную по всем карманам мелочь, пытались знакомиться с девушками, и вообще, веселились от души. Сын объякутившихся эмигрантов, Сережа Лю, на зависть Гане, одинаково хорошо говорил на двух языках, якутском и русском; правда, совсем не знал родного.
Только Создателю ведомо, с каким трудом Ганя, ломая всю свою психику и весь свой речевой аппарат, учился разговаривать по-русски. Это было для него невероятно трудно – главным образом потому, что этот язык никак не соответствовал его духу, и явно проигрывал родному, с его меткими сравнениями, пышными метафорами, чисто по-восточному цветистыми оборотами, долгими вступлениями и туманными иносказаниями. Разумеется, русский казался ему слишком примитивным, грубым и абсолютно не звучным. По правде говоря, Гавриил Гаврильевич так и не научился достаточно хорошо разговаривать на этом языке. Он до сих пор начинал нервничать, когда по долгу службы, как вот сейчас, был вынужден долго на нем общаться. И только существование покойного Александра Сергеевича Пушкина в какой-то мере примирило его и с языком, и с ныне здравствующими и не всегда гениальными его носителями.
«Какой якут не любит Пушкина!», – восклицал, бывало, Сережа Лю, пытаясь закадрить очередную красотку при помощи очередных цитат из классика. В таких случаях Ганя обычно только глупо улыбался и кивал головой. Он был согласен с товарищем, просто ему трудно давалось одновременное восхищение и стихами, и красоткой. Красотки иногда соглашались пойти с ними в парк кататься на аттракционах… Как все происходило невинно и мило! Не беда, что девушки были городские, ухоженные и капризные, а они – только вчера из бог весть какого захолустья, в одинаковых синих толстовках со здоровенными заплатами на рукавах, и это была самая лучшая их одежда; плохо обутые, вечно голодные… Но зато веселые, полные надежд и постриженные по последней моде сезона под «полубокс»!
У Сережи Лю не было друзей, а он в них и не нуждался. Не то чтобы он был особенно скрытен, как-то неприятен, скуп или высокомерен. Вроде парень как парень. Ганя впоследствии размышлял над загадкой его характера. И единственное, что пришло ему на ум – Сергей не нуждался ни в чьем обществе, потому что жил напряженной внутренней жизнью. Внешние проявления этой жизни были ему не очень интересны, хотя он и не отказывался от них явным образом. Он ни с кем не соперничал, но никого и не поддерживал, ни с кем не дружил, ни в какие общества, столь популярные в те далекие наивные времена, не вступал. Просто жил, как живется. От своих родителей он унаследовал просто фантастические выдержку и спокойствие. И ни Гане, никому из сокурсников не суждено было узнать, через какой ад пришлось пройти этим людям, покинувшим свою родину; более того, они никогда не услышали даже намеков на причины, побудившие их совершить такой отчаянный поступок. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что этим никто особенно и не интересовался. Каждый, верный установившимся в этом стылом краю нехорошим традициям, свято хранил драгоценные скелеты в темных тяжелых шкафах, тщательно следя за тем, чтобы они, не приведи Диалектика, не испортились. Между тем, чувство собственного достоинства, прочно сросшееся с образом Сергея, невольно внушало уважение. Но не внушало мысли добавить лишних граммов симпатий к его личности. Люди на самом деле не очень любят тех, кто сильнее их. Они готовы слепо восхищаться, преклоняясь перед каждым их жестом, но при удобном случае готовы растоптать. Можно сказать, что парни, соседи по комнате, Сережу просто терпели.
Письма из дома Ганя получал очень редко. При всем богатстве спектра противоречивых чувств, охватывающих его при слове «дом», письма от тети и сестер он всегда прочитывал с удовольствием.
Ганя навсегда запомнил тот день, когда, будучи уже третьекурсником, он получил конверт, надписанный незнакомым почерком. Вернее, сначала он и не заметил, что почерк незнакомый – просто крупные буквы, выведенные женской рукой… Он вернулся с лекций чуть раньше остальных, обнаружил внизу на вахте конверт, адресованный себе, схватил его, радостный, быстро поднялся на второй этаж и рывком распахнул дверь в свою комнату. На кровати возле окна лежал Сережа Лю и читал книгу. Он вздрогнул, поднял голову, затем заметил конверт в его руках и улыбнулся.
– А, я видел письмо. Хотел забрать, чтобы заставить тебя танцевать, потом…
– Что потом? – задиристо спросил Ганя, любуясь своим отражением в оконном стекле, слегка подпрыгивая и вставая в боксерскую позу.
– А потоо-ом, – Сережа зевнул. – А потом мне стало лень.
– Молодец! – воскликнул Ганя, сделал стойку на руках и прошелся между тумбочками. Так, на руках, он добрался до своей кровати, подумал, в какую сторону упасть, затем кое-как принял нормальное положение и сел.
– А еще говорит, что у него там нет девушки, – фыркнул Сережа, наблюдая за его выкрутасами.
– Ну, может, и есть, – хвастливо подтвердил Ганя, вскрывая конверт.
Сережа снова углубился в чтение. Ганя развернул письмо и… перед глазами у него все поплыло. Он еще раз взглянул на конверт. Конечно, это не почерк его сестры Куоска Нади или тети Зои… Просто очень похож. Пробежав письмо, которое, как выяснилось, написала соседка Матрена, Ганя очень долго сидел, застыв на кровати в той позе, в которой оно его настигло. Во всяком случае, когда он наконец заметил на себе взгляд Сережи Лю, у него сложилось впечатление, что тот наблюдал за ним довольно продолжительное время.
– Хочешь спросить, что случилось? – спросил Ганя со сдавленным смешком. – Незачем. Совсем незачем.
Он спрятал письмо в нагрудный карман рубашки и вышел из комнаты. Этого не может быть. Так не бывает. Это неправда. Ганя быстро шел по улицам города, ничего не видя перед собой, с полным ощущением, что его крепко стукнули по затылку. Время от времени он мотал ноющей головой и оглушенно улыбался. Когда на его пути попадались ларечки с разливным красным вином, он механически начинал шарить по карманам в поисках мелочи, что-то оттуда выуживал и покорно клал перед неизменно жалостливой толстой русской тетей, механически же глотал содержимое стакана, предложенного в обмен на звонкие монетки, и шел все дальше и дальше, на все больше и больше деревенеющих ногах.
Он пытался анализировать свое поведение за последние два с половиной года, находил в нем много предосудительного, главным образом то, что он, дожив до третьего курса, так ни разу не выбрался на каникулы в родные места. Очень слабым оправданием звучало, что никто из немногих родственников особенно не настаивал на его приезде, не говоря о предложении материальной помощи в этом дорогостоящем предприятии. После первого курса он действительно очень хотел поехать навестить родных, но денег не было, и никто ему не мог помочь. Он остался на все лето в душной, пыльной Туймаде, и добрые люди из деканата нашли ему работу на многочисленных стройках города, так как в длинные летние каникулы выселяли из студенческого общежития. А там предоставляли бесплатную крышу над головой, одноразовое питание, к тому же по окончании работ неплохо платили. Осенью он купил себе дорогущее драповое пальто и даже умудрился послать немного денег тете Зое. После второго курса, прошлым летом, он уже и не особенно рвался в родные места – слишком далеко, да и что там делать? Пол-лета съела практика в ближнем улусе, на остальные пол-лета он устроился на работу в приемную комиссию университета, а там уже и на картошку пора…
Письмо, полученное им, было очень коротким, и сообщало, что на прошлой неделе состоялись похороны Веры, старшей дочери тети Зои, что остальные чувствуют себя более-менее нормально, и что она, Матрена, живет хорошо, только вот иногда сильно мучает кашель, особенно после того, как прошлой осенью потеряла сына (!), его звали Васенька, ему было два годика… При прочтении этих строк Ганя почувствовал сильный толчок в груди, и все его существо пронзила внезапная догадка, перешедшая в непоколебимую уверенность. Зная образ жизни Матрены, никто не посмел бы утверждать что-либо наверняка, но Ганя был уверен в своем отцовстве так же твердо, как в том, что он сам вырос без отца. Все косвенные доказательства имелись налицо. Ее внезапные настойчивые попытки заговорить с ним, затем столь же внезапное отчуждение, так что ему, в конце концов, надоело за ней гоняться. И родственники, тетя Зоя и сестра Надя, которые упорно избегали в своих письмах любое упоминание о делах соседки, что вообще-то выглядело довольно подозрительно. А он, дурак, был им в глубине души благодарен, так как хотел, чтобы они, да и весь поселок, как можно реже вспоминали о подвигах его юности. По сути, оказывается, все от нее отвернулись, ожидая, что само как-нибудь образуется. Вот и образовалось. Конечно, вряд ли Ганя женился бы на Матрене, но сына он должен был увидеть живым… Должен. Живым. И Веру застать живой. Помочь словом. Присутствием. Ганя в ту ночь много плакал.
