Однажды под утро, Митрича разбудил ужасный шум. Первой его реакцией было удивление, но когда он открыл глаза, то, может быть впервые в жизни, по-настоящему испугался.
Саша рвал и метал: размахивал неизвестно откуда взявшейся бейсбольной битой и кричал не своим голосом:
– Прочь, твари! Вон из моего мира!
Лицо его в этот момент выражало бесконечный страх, отвращение и злость – абсолютную неконтролируемую агрессию: рот, перекосившийся от ярости, издавал какие-то нечленораздельные звуки, больше похожие на рычание разъяренного тигра. А глаза были пусты, словно он не человек, а чучело в палеонтологическом музее. Он крушил все, что можно было разрушить в палате – стол, стулья, лампы, оконное стекло. Тумба валялась на полу перевернутая, из нее высыпались книги и туалетные принадлежности обоих обитателей палаты. Стол был переломлен на две половины, а одна из его ножек была воткнута в матрас на Сашиной кровати.
Саня метался до тех пор, пока не споткнулся о кучу рассыпанных вещей, упал, ни на секунду не переставая рычать и размахивать битой. Когда он поднялся на ноги, в палату влетели санитары и попытались остановить его. Он вырывался и для того, чтобы одеть разбушевавшемуся пациенту смирительную рубашку, им пришлось звать подмогу – вдвоем они не справлялись.
Митрич забился в угол кровати и ошеломленно наблюдал за тем, как всегда спокойный и приветливый мальчик, с нечеловеческой злостью пытается вырваться из лап санитаров: кусает их, отбивается ногами и выкручивается дугой на деревянном полу.
Подоспевшая медсестра попыталась сделать ему укол, но пациент к тому времени почти освободился из железных объятий амбалов в белых халатах и в полу скрюченном состоянии кинулся к двери, наступив на шприц босой ногой. Дверь он открыть не смог (смирительная рубашка не позволяла подобные манипуляции), попытался вышибить ее головой и упал, скорчившись от боли. Тогда-то его и скрутили окончательно. Перепуганная медсестра всадила ему в ягодицу шприц по самое основание, Саня последний раз дернулся в руках санитаров и обмяк. Облегченно выругавшись, санитары отволокли его в изолятор и закрыли на ключ.
Ближе к обеду, едва Саня вернулся в «сознание», пришел психиатр – Владимир Анатольевич:
– Как мы себя чувствуем, больной? – притворно-благодушно, спросил он.
– Голова…пустая…болит…что…вы…мне…вкололи?.. – каждое слово давалось Саше с большим трудом – язык распух и не слушался.
Психиатр проигнорировал последний вопрос Сани и задал свой:
– Ты помнишь, почему здесь оказался?
– Сон…мне…снился…там…мир…прекрасный…радужный…во сне я…был птицей…или… ангелом…летел…солнце…море…горы…домик…маленький такой…а рядом…серое здание…окон нет…чернота…уродцы какие-то… страшно…противно…не помню…голова болит…
– Что-то еще болит, кроме головы? – усмехнулся доктор.
– Руки…ноги…все…глаза даже…
– Напугали вы нас, батенька, ох, напугали!
– Что…дальше…со мной…будет…помощь…нужна…
– Соберем консилиум сегодня, анализы сделаем. Если подтвердиться мой диагноз, лечить будем.
– Какой…ди…аг…ноз?..
– А вот об этом, миленький, тебе знать не нужно. Тебе отдохнуть необходимо, сил набраться. А как тебя вылечить мы разберемся.
Притворная забота доктора, его слащавый тон вызывали у Саши щекочущее раздражение, но сделать он ничего не мог – сил не было даже пошевелить пальцами на руке. Психиатр ушел и пациент провалился в какое-то глухое тревожное забытье, которое «сном» назвать язык не поворачивается. Время от времени Саня приходил в себя, обводил помутненным взглядом комнату и снова засыпал, смутно ощущая, чье-то присутствие и боль от укола, разливающуюся по всей руке от плеча до запястья.
Для него больше не осталось понятия «время» – существование в обессиленном, лишенном чувств и мыслей теле, превратилось в безвкусную растянутую жвачку. Лишь однажды мыслечувство под эгидой «Я умираю» заставило Саню на секунду по-настоящему придти в себя – скорее от испуга, чем от боли во всем теле, хотя и то и другое имели место в равной степени. Но потом он исчез, растворился, растаял в воздухе, в боли, которую испытывал и действительно почти умер.
Спустя несколько часов (минут, дней, вечностей?) Саня «воскрес». Но только формально. Сознание вернулось к нему много позже. Сначала вернулось умение подчинять мышцы тела своему желанию, чуть позже – навык отличать человеческую речь от шума в голове, еще немного позднее появился смысл в некоторых простых словах.
Затем постепенно начала возвращаться память о себе – обрывки событий витали в Сашиной голове, но сначала не могли выстроиться в четкую картину Прошлого.
Последней вернулась способность осмысленно произносить слова, а затем и предложения. Только тогда Вениамину разрешили навестить товарища и он объяснил Сане, что на консилиуме было принято решение применить инсулиновый шок, чтобы вынудить вредоносные клетки его мозга погибнуть.
Веня смотрел на друга и ужасался: худой, изможденный человек, с желто-коричневыми кругами под глазами, впалыми щеками и отстраненно-бессильным взглядом, сидящий перед ним – не мог быть тем Саней, с которым он познакомился около месяца назад. Кем угодно – только не им!
Саша не обрадовался приходу Вени – он забыл, что умеет испытывать «радость». Конечно, он осознавал, что Веня его хороший знакомый, бывший сосед по палате, но остался равнодушен к этому знанию и к самому этому лучащемуся здоровьем персонажу из «прошлого».
Саша сейчас ко всему был безразличен: к еде, к чтению, к людям, к себе. Перестал улыбаться, думать – почти все время пребывал в какой-то прострации, смотрел в одну точку и почти не говорил.
Веня смог вытерпеть только десять минут из разрешенных шестидесяти – невыносимо было наблюдать Санину отстраненность и при этом помнить какой он был раньше. У него сердце разрывалось от жалости:
– Держись, дружище, – пролепетал он на прощание, – скоро это пройдет. Тогда ты снова научишься улыбаться.
Вопреки надеждам Вени, Саша так окончательно и не стал самим собой. Каждый вечер он приходил к Сане (для этого приходилось давать взятки медсестрам и приносить спиртное санитарам), сидел с ним несколько минут и уходил разочарованный. А однажды – недели через три – Веник зашел проведать друга и узнал, что Сашу выписали.
Часть 2 MUTATO NOMINE DE ТЕ FABULA NARRATUR [5]
Глава 1
Скорее всего, мне жилось бы гораздо легче и радостнее, если бы я смог убедить себя, что сон, приснившийся в клинике, разрозненные картинки которого, даже не складываются в осмысленную картину – всего лишь сумбурное ничего не значащее сновидение. Но я откуда-то знаю, что это не так. Осталось ощущение, что я забыл что-то очень важное и если мне удастся восстановить события хотя бы в собственной памяти, то все измениться. Но я не могу, как бы ни хотел. Чувство потери, усиленное в сто крат непониманием в чем собственно она состояла – какое-то метафизическое недомогание, тем более опасное, что последнее время я не в ладах ни с настроением, ни с жизнью.
На работу я не вернулся. Пособия, выданного шефом (с пожеланиями скорейшего выздоровления и невысказанной надеждой, что я больше не переступлю порога нашего офиса), вполне хватало на то, чтобы раз в три дня купить пачку бразильского кофе, банку шоколадной пасты и буханку черного хлеба, а большего в этой «новой» жизни мне не требуется.
Ольга переехала в общежитие мединститута и больше носа ко мне не показывает. Стыдится. Для меня стало довольно неприятным сюрпризом то, что пока я был в клинике, она отдала мою собаку другим людям (ну, не было у нее времени за ней ухаживать!). Хорошо, хоть адрес оставила. Когда я приехал к ним забирать своего пса, оказалось, что их четырехгодовалый малыш очень привязался к нему. Откровенная истерика с его стороны, сто долларов со стороны его папочки, почти примирили меня с этой ситуацией. В конце концов, пес выглядел довольным, сытым и игривым, он успел отвыкнуть от меня за два месяца, а я больше не был тем беззаботным бесшабашным хозяином, с которым он так любил играть. Щенок еще – что с него взять!
Впрочем, я не в обиде – кто я такой, чтобы мешать счастью своей собаки?.. Мне бы сейчас с собственной жизнью разобраться…
Вот так, незаметно, я остался наедине с собой в полупустой квартире, полным разладом на личном и профессиональном фронте, огромной прорехой в памяти и тяжелым метафизическим камнем на сердце.
За все это время ни мобильный, ни домашний телефоны не зазвонили ни разу. Правильно – кому нужен безработный опустившийся шизик?
Я давно уже потерял счет дням, которые провожу в полубессознательном состоянии: валяюсь на кровати, поднимаясь только для того, чтобы сварить очередную порцию кофе; переключаюсь с канала на канал, почти не вникая в смысл того, что круглосуточно вещает спутниковое телевидение; на улицу выхожу только по крайней необходимости. Даже в парикмахерскую не хожу – волосы отросли до плеч, посему каждое утро я начинаю с того, что брезгливо затягиваю этот ужас в хвост, а поросль на лице уже с чистой совестью можно считать бородой.
