Когда я подошел к библиотеке имени Ленина, улицы ошпарил пронзительный вой сирены. И сразу вдруг появилось множество людей. К метро бежали женщины с детьми и узелками. Сирена надрывалась, словно подхлестывая.
Милиционер, вскинув руку к каске, предложил мне войти в метро. Заглянув в вестибюль, я с особой остротой и болью ощутил тяжесть войны. В полумраке длинного туннеля стояли и сидели сотни людей. Знакомые и незнакомые, они тесно прижимались друг к другу. Женщины не плакали: видно, уже тогда, в октябре 1941 года, у них не осталось слез. В суровой задумчивости они покачивали на руках плачущих детей, стараясь их успокоить.
Я не стал спускаться с платформы в туннель. Тяжело быть там человеку в военной форме, да еще с оружием. На него люди смотрят с досадой и укором.
Усиленно работая локтями, я протиснулся к выходу. Возле милиционера стоял патруль. Я солгал, сказав, что выполняю срочное задание командира. Меня пропустили.
Зенитки уже молчали, но отбоя пока не было. Решил заглянуть к себе на квартиру, она находилась поблизости.
Старушка вахтерша, увидев меня, заморгала слезящимися глазами.
— А почему вы не в подвале? — спросил я.
Она безразлично махнула рукой.
— Куда мне, старой? В подвале-то скорей задохнусь! Тут хоть пользу принесу. Иные в спешке не запирают квартиры. А ведь люди разные бывают. Есть и такие, которые не прочь нажиться на чужом горе.
Смахнув ладонью слезы, вахтерша спохватилась:
— А тебе письмо! Давно лежит. В тумбочку его спрятала. В клетке-то, гляди, затеряется...
Взял письмо. Тут же, в подъезде, пробежал его глазами. Мать писала: съездить за дочкой не смогла, не отпускают с работы. К тому же надо выслать заверенный документ о том, что мы доверяем ей свою дочь. Причем в двух экземплярах: на работу матери и в детский дом, который находился где-то в Новом Буяне. Все это нужно было сделать срочно. Дальше мать сообщала, что мой [31] старший брат Аркадий уже не служит в райкоме — воюет, политрук батальона. Младший уехал на фронт со своим военным училищем из Балаклеи. Был ранен, подлечился и опять сражается. Третий брат пока дома, в Новосибирске. В армию его не отпускают: завод военный.
Заглянув в квартиру, я нашел на столе записку:
«Родной и хороший! Муж, друг и товарищ! Мы правильно сделали, что пошли. Мы не могли не пойти! Я должна куда-то уехать. Не тревожься. Мы победим и останемся жить. Надеюсь, не посрамим себя: мы — коммунисты. Помни о дочери, пиши ей почаще. Не забывай меня!»
Писала Вера. Она вся — в этой записке.
Рассеянно осмотрев комнату, решил не запирать ее. Пусть ночует кто-нибудь из тех, у кого разбомбило квартиру.
Свою соседку Клавдию Антоновну, которую мы на правах друзей называли просто Клавой, я застал в пальто, с узелком и книгами на коленях. Увидев меня, она вскочила, засуетилась:
— Ты видишь, что происходит? Надо готовить семинар, а тут тревога! Собралась в подвал, да так вот и просидела... Надоело бегать: теперь и днем налетают. Я уже пробую в комнате оставаться. Есть же теория вероятности! Я так рассчитала: на Бабьегородском упала, это еще при вас; у Серпуховки несколько бомб сразу; потом на Зацепский рынок. Наш дом в центре этого треугольника. Сколько же надо бомб, чтобы угадать в него?
Клава засмеялась сухим, нервическим смехом и стала готовить чай, задавая мне разные вопросы — о выпускниках, о положении на фронтах. Чехвоетила Гитлера и фашистов.
— Что творят! Что творят! — восклицала она. А потом спросила с тревогой; — Вот ты военный. Как ты думаешь, не сдадим Москву? Прорвутся немцы в Москву? Говорят, они в Можайске?
— Ни за что! — ответил я.
Мой уверенный тон успокоил Клаву. Разлив по стаканам бледный чай, она придвинула тарелку с двумя тоненькими ломтиками хлеба. Хотя я был страшно голоден, но заявил, что обедал недавно. С удовольствием отхлебывая горячую воду, я искоса поглядывал на этажерку [32] с книгами. Маркс. Ленин. История партии. Клава работает преподавателем в нашем институте, любит свой предмет. «Может быть, подумалось мне, наши книги сюда принести? Жалко, если растащат». Клава тоже о чем-то думала. Вдруг, нервно поставив на стол стакан, она спросила:
— Ты можешь быть до конца откровенным? Скажи, только честно... ну, вот был ты на фронте...
— Не был еще. Нас пока обучают.
— Неважно! В конце концов, ты в армии. Все равно вам лучше известно. Скажи: правда ли все то, что пишут о зверствах немцев?
Я поперхнулся и поставил стакан. Как она смеет!
— Вы что, не верите нашим газетам?
Мое лицо, должно быть, сделалось очень злым. Клава замахала руками.
— Нет, другое имею в виду. У меня просто в голове не укладывается, что так могут поступать люди. Целая нация, давшая миру великие умы... Это непостижимо!
Я сказал, что это, конечно, непостижимо, но воюет против нас не нация, а фашисты и те, кто одурманен ими. Есть много причин, их нельзя упрощать.
— Иногда все кажется настолько нелепым, что в голову лезут дурные мысли, — перебила меня Клава.
Ну нет! Это не растерянность, а нечто худшее!
— С ума ты спятила! — грубо сказал я, поднимаясь со стула. — Если бы тебя услышала Вера! Заходи к нам в воскресенье, она приедет. Уж она тебе скажет!
Продолжать разговор я был не в состоянии. Ушел, даже не поблагодарив за чай.
Заглянул в институт. Там царило непривычное запустение. Но секретарь парткома Мария Утевская оказалась на месте. Она — хирург, так же, как и Клава, наш бывший преподаватель. Здесь же встретил Валентину Васильеву и Валентину Добрынину. Обе они давали мне и Вере рекомендации, когда мы вступали в кандидаты, а потом в члены партии. Женщины обрадовались моему приходу.
— Институт эвакуируют из Москвы, — с горечью произнесла Утевская. — Как не хочется уезжать... Ведь мы ни за что не сдадим Москву! А кое-кто уже паникует.
В сознании вновь всплыл неприятный осадок от разговора с Клавой. Я рассказал о встрече с ней. [33]
— Надо вызвать ее, поговорить, — нахмурилась Утевская. — Валентина, вызови ее.
Утевская вышла меня проводить. Мы шли по длинному гулкому коридору, и я всем существом чувствовал, что этой спокойной женщине, хирургу с твердой рукой и секретарю парткома, не по себе. Она словно хотела, но стеснялась о чем-то спросить. В ее умных глазах блестели слезы.
— Так не хочется из Москвы! — повторила она. — Хотя бы оставили в клинике, ведь хирурги нужны. А секретаря парткома можно снова избрать. Ну скажи, зачем я поеду? Одна. Муж на фронте... — И вдруг не выдержала: — Слушай, Илья! Присматривай за Володей. Он ведь еще ребенок, только десятилетку закончил... А я и не пыталась его удержать. Прошу тебя, он совсем беспомощный мальчик!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
