Не понять указаний госпожи Адамович было невозможно, хотя говорила она не особенно громко. Она сказала: «Пожалуйста руки в стороны», и Якоб в тот же миг сделал то, что от него требовалось. Он поднял руки под прямым углом к телу. Под мышками у него проступили небольшие пятна от пота. Когда он развел руки, ненакрахмаленные манжеты поднялись, приоткрыв запястья. Одна швея подняла глаза. Та что записывала мерки, сосредоточенно смотрела в книгу и ждала. Она так сильно надавила указательным пальцем на карандаш, что грифель сломался.
Когда госпожа Адамович приложила измерительную ленту к груди Якоба, он непроизвольно съежился. «Не надо». Казалось, именно такой реакции она от него ожидала, потому что все так реагируют. «Стоять прямо, совершенно прямо, и смотреть вперед», только и всего, и Якоб снова вытянулся. Она встала на цыпочки и немного наклонилась вперед, обвила верхнюю часть его туловища измерительной лентой и зафиксировала ее на грудине. «Вдох. Выдох». Так она измерила объем его груди. Ее работница, наточившая тем временем карандаш, проставила два значения в графе «Объем груди». Обе женщины словно соревновались в тщательности.
«Это для рубашки, жилета и кителя». Вероятно, госпожа Адамович говорила так каждому своему клиенту на этом этапе снятия мерки, а если так, то, вероятно, каждая из трех работниц ждала этого именно в данный момент. То же самое когда-то она говорила и Эрнесту. Потом она приложила измерительную ленту к левому плечу Якоба и измерила длину его левой руки, сначала до локтя, потом до кисти, сначала при вытянутой руке, а затем при согнутой, а после этого так же измерила правую. Не бывает двух одинаковых рук, подумал Эрнест, и Якоб в этот момент подумал, наверное, то же самое.
Волосы в подмышках у Якоба были бархатистыми на ощупь. Они были влажными и немного светлее, чем волосы на голове. Эрнест не мог этого видеть сейчас, но он видел их утром, когда Якоб мылся. Эрнест сидел в двадцати шагах от Якоба и все равно ощутил это, словно провел по ним рукой.
Перед тем как присесть на корточки, госпожа Адамович наклонилась и измерила лентой талию Якоба, его бедра, его зад. Число следовало за числом, их записывали, одну запись стерли, внесли в книгу заново: дело спорилось. Потом она сказала: «Ноги немножко расставить», и Якоб выполнил требование. Его ботинки на резиновых подошвах скрипнули — и он встал, широко расставив ноги, именно так, как ей было нужно, не слишком широко, потому что внезапно она крикнула «стоп» и он застыл на месте.
Их взгляды встретились, когда госпожа Адамович приложила измерительную ленту к внутренней стороне его левого бедра и при этом слегка коснулась тела большим пальцем. Она растянула ленту до колена и дальше от колена до стопы. Перенеся вес тела на другое колено, госпожа Адамович повернулась немного влево, чтобы снять мерку с правой ноги Якоба. Сколько раз она уже проделывала это! Якоб же все это время, не отводя глаз, спокойно смотрел через голову закройщицы на Эрнеста, но тут Эрнест внезапно покраснел. Якоб отвел глаза: он все понял. Госпожа Адамович встала, и краска постепенно сошла с лица Эрнеста. Что новое мог понять Якоб, чего бы он раньше не знал?
И вот все мерки, какие нужно, установлены, однако, конечно же, никто не собирался шить Якобу костюм по мерке. Ни одному служащему гранд-отеля не шили костюмов, никому бы даже во сне не взбрело на это рассчитывать. Каждый довольствовался тем, что ему выдадут, а поскольку над этим трудились четыре толковые женщины, никто не сомневался, что работа будет выполнена как следует и в этом не стыдно будет показаться на люди. Лишь немолодые сотрудники, повидавшие свет и потому занимавшие важные посты, имели собственные костюмы, месье Фламэн или, к примеру, старший администратор отеля, который успел поработать в Каире, Париже и Лондоне.
Госпожа Адамович удалилась в гардеробную, откуда вскоре появилась с обычной официантской одеждой: черным фрачным костюмом, рубашкой, жилетом, белой крахмальной манишкой. Порядок, царивший в гардеробной, позволял госпоже Адамович, которая всегда помнила, где что лежит, быстро найти нужное. Она повесила на спинку стула предметы одежды, подходившие Якобу по размеру, и чуть отошла назад. Тем временем работница, заносившая мерки Якоба в книгу, вернулась на свое рабочее место и принялась вынимать булавки из кромки платья, которое было разложено у нее на коленях и спадало до полу.
Госпожа Адамович попросила Якоба примерить вещи, и он принялся раздеваться. Госпожа Адамович отвернулась, а три ее работницы больше не отрывали глаз от работы, как бы оставив Эрнеста и Якоба одних в комнате. Якоб раздевался, а Эрнест на это смотрел. Госпожа Адамович, к которой Якоб тактично повернулся спиной, смотрела в сторону Эрнеста, однако этот взгляд его не смущал. Что особенного могла она усмотреть в молодом человеке, глядящем на другого молодого человека, который ничем не отличается от его собственного отражения в зеркале, ведь он сам иногда тоже раздевается? Каким бы талантом она ни обладала, влезть в шкуру другого, прочитать его мысли она не могла. Его лицо было абсолютно невозмутимо.
Якоб расстегнул рубашку, снял ее и бросил на стул. На нем была подштопанная нижняя рубашка в мелкий рубчик с рукавами до локтя. Он нагнулся, присел на корточки, развязал шнурки, снял черные ботинки и поставил их под стул, на который складывал вещи. Выпрямляясь, он провел правой рукой по волосам, так что короткий рукав нижней рубашки задрался и обнажил плечо. Рука была стройной и мускулистой, хотя Якобу был непривычен физический труд. Он расстегнул ремень и брюки. Вынул ремень, отчего раздался щелчок, после этого обеими руками стянул брюки сзади и, спустив их до колен, поднял правую ногу, наклонился, потянул штанину за отворот, показалось колено, икра, лодыжка, а затем и стопа. Точно так же он снял другую штанину, так же снимал бы брюки и Эрнест, как делал это каждый мужчина в подобном положении, так что Якоб занимался самым обыкновенным делом. Но Эрнесту все в Якобе казалось особенным.
Эрнест отметил, что Якоб нисколько не смущается, а ведь ситуация давала ему право и, наверное, даже обязывала хотя бы немного смутиться. Ему же как будто было безразлично, что на него смотрят, когда он раздевается. Эрнест все время сидел неподвижно, не упуская ни единого этапа раздевания. Якоб все еще держал в руке ремень, касавшийся его ног и достававший до полу, затем намотал его на правую руку и, свернув тугими кольцами, положил на стул, где эти кольца слегка расправились.
В одном белье Якоб был очень хорош, и Эрнесту даже хотелось, чтобы четыре присутствующие женщины могли его сейчас увидеть таким, каким видел его он, но они не смотрели в его сторону, полностью сосредоточившись на работе. Ведь они понимали, что не стоит смущать взглядами мужчин, приходящих на примерку. Эрнест подумал, что ему повезло. Только потому, что он мужчина, ему можно было на это смотреть.
Он подошел к Якобу, чтобы помочь ему примерить форму. Он протянул ему брюки, однако Якоб попросил рубашку. Эрнест взял ее со стула и расправил. Поскольку Якоб медлил, Эрнест сам расстегнул пуговицы на рубашке и встал сзади, чтобы помочь Якобу надеть ее. Якоб, который был выше ростом, чуть-чуть наклонился и завел руки за спину. Поскольку он не попадал в рукав, Эрнест взял его за кисть, и Якоб не отдернул руку, почувствовав прикосновение. Его кожа была прохладной и упругой, очень нежной, гладкой и безволосой. Эрнест слегка дрожал. Он продел руку в рукав. То же самое он проделал с правой рукой Якоба. В этот раз Якоб не пытался поймать рукав, напротив, он предоставил это Эрнесту, он вытянул руку назад и подождал, пока Эрнест ее возьмет. Он крепче сжал кисть Якоба, чтобы продеть руку в рукав. Рука не сопротивлялась, она напряглась, это была решительная мужская рука.
Пока Якоб застегивал припахивавшую крахмалом рубашку, Эрнест разглаживал ее на спине, обеими руками он гладил плечевую часть, а потом и спину, он ощущал под своими ладонями плечи Якоба, спину Якоба, маленькие выпуклости и впадинки, плечи, лопатки, подмышки, твердость и мягкость, однако он чувствовал нетерпение госпожи Адамович. Еще одно касание напоследок, и он вышел из-за спины Якоба. Он встал перед ним, протянул ему брюки, жилет и ремень. Он стоял перед Якобом, всего в нескольких сантиметрах от него, и с близкого расстояния смотрел, как ноги Якоба скрываются в черных брюках, и, пока Якоб застегивал брючные пуговицы, Эрнест смотрел ему в глаза, и, когда тот ему улыбнулся, Эрнест знал, что он пропал, что он в чем-то выиграл, но в то же время в чем-то проиграл, что выигрыш, которым отчасти был он сам, одновременно означал и проигрыш. У него появилось предчувствие, неясными знаками подавая весть о своем присутствии. Перед ним смутно возникло что-то непонятное, нечто такое, что, как за светлым фасадом, затаилось за его возбуждением. Что-то глупое, разрушительное и опасное таилось в том море счастья и радости, которые на него нахлынули. Эрнест не умел плавать, но, если бы сейчас он прыгнул в воду, он бы поплыл, ринулся бы в этот простор, не боясь, что не доплывет до берега. Но он точно знал, что будет счастлив, только пока будет счастлив Якоб, что он должен сделать его счастливым и сохранить собственное счастье. Он обратил на себя внимание Якоба. Ему удалось то, на что он не смел и надеяться. Якоб еще не принадлежал ему, но сам он был им уже одержим.
