Аналогично разделились мнения и вокруг того обстоятельства, что почти во всех кадрах — слишком много ссылок на ягодицы, которые внештатный кинокритик студии назвал астральными. Он же настоял на том, что в снимке, где приблудная волна приподняла Анне влажную грудь, главное уже не в сосках модели, а в распавшихся губах. На лице. Точнее, в том, что на лазурном фоне воды её белые зубы сверкают во рту, как рыбка у берега.
Дикторша новостей возмутилась: если главное — в распавшихся губах на лице, зачем вдруг волне понадобилось высовывать из воды стоячие соски? И ещё: глядя на искусственно отбеленные зубы, нормальные люди думают, мол, не о серебряной рыбке, а о дорогой пасте «Рембрандт» из цфасманских супермаркетов.
Тот же критик сформулировал позицию мужчин и по разворотному снимку. Женщины хвалили Вайзеля за вскрытие контраста между агрессивно голой моделью и берёзой рядом с ней — непорочной, как монахиня. Но критик возразил, будто фотографу, напротив, удалось показать, что нагое тело Анны обёрнуто молодой и гладкой кожей так же тщательно и плотно, как берёза — светлой корой.
Директор не понял метафору и напомнил, что так же тщательно и плотно оборачивают шоколадные батончики. Правда, только на Западе. Он сам же, однако, и отверг это сравнение, догадавшись, что «берёза национальнее кондитерского продукта».
Впрочем, отношение к скандалу Дроздов выразил зачислением критика в штат, а оправдал это отношение не только взрывом местного интереса к «Здоровой еде», но и иногородними предложениями её ретранслировать, в связи с чем передвинул программу в час-пик и повысил цены за рекламно-спонсорские услуги. Теперь уже самый дешёвый пакет из двух динамических титрзаставок по пять секунд — причём, без коммерческой информации! — стоил три тысячи долларов.
Что же касается самой Анны, она хранила такое пустынное спокойствие, словно её единственной всё это и не касалось. Из услышанного ей запомнилась лишь реплика, брошенная тем же кинокритиком в связи с тем же разворотным снимком. Если бы, мол, ягодицы у Хмельницкой не были астральными, а фотография была чёрно-белой, то можно было бы подумать, что это не она, а известная актриса, сыгравшая главную роль в старом фильме «Дама с собачкой».
Ночью того дня, перед самым сном, родной её кадр с ялтинским пляжем впервые предстал перед Анной не только без подсветок и фокуса, но и без красок — чёрно-белым. Следующей ночью, впрочем, вернулись и краски, и свет, и фокус.
С каждым днём её спокойствие обретало дополнительный объём, а ожидание чего-то большого, наоборот, — осмысленную напряжённость. Анна ощущала, что наливается не только прелестью, но и силой. Дерзостью даже. То есть будущим.
К восторгу Виолетты и к огорчению заинтересованных лиц, включая Цфасмана, она вещала теперь в эфире не просто о том, что от дурного продовольствия организм, мол, быстрее изнашивается, но о конкретных нарушениях пищевого статуса населения города. А может, и всей страны.
Этот статус, оказывается, следует срочно откоррелировать БАДом биологически активными добавками, но горе в том, что на отечественных фирмах делом устранения дефицита эссенциальных веществ никто не занимается, тогда как на иностранных дефицит коррелируется в соответствии с пищевым статусом того, иностранного, населения. Поэтому, говорила Анна сочинцам, всем нам сообща следует, отрекшись от импортного продовольствия, — кстати, дорогого, — заставить местных производителей нанимать нутрициологов. В этом, мол, случае импортёрам придётся либо отказаться от импорта, либо снизить цены, а народу наконец станет по карману здоровое питание.
Ещё больше расстроила Цфасмана передача о французских винах, которые импортировал и он. Шампанское «Ives Roche» оказалось не только не французским и не шампанским, но даже не вином. Шипучим одеколоном из Германии. А от отечественных подделок можно и умереть. Плюс — нажить язву желудка.
С «Chardonnay» было не намного лучше. На этикетке сказано, что содержимое — белое игристое полусухое, но выяснилось, что это — винный напиток с содержанием десятипроцентного этилового спирта и массовой концентрацией сахаров — пять граммов на кубический сантиметр. Не считая слишком большой доли — тоже пять граммов! — тестируемых кислот на кубический дециметр. Что соответствует лишь ординарнейшему вину, изготовленному путем физического насыщения двуокисью углерода!
18. Счастье не в том, чтобы повеситься
Особенно сильно досталось армии. В частности, береговой охране, куда мечтал пойти Богдан. Готовя передачу, Анна представляла себе как бы он теперь подивился её размаху: от «Плейбоя» до вооружённых сил!
Сведения о скверном положении в армии Анна получала из солдатских писем. После журнала без них не проходило и дня. Признавались в любви даже повзводно. И в пламенной, и в нежной.
В индивидуальных признаниях больше других упорствовал дагестанец Расул из береговой охраны. Делился не только тоской («трудно, мне, джигиту в море без коня»), но и лирическими четверостишиями, из которых Анне — по понятной причине — запомнились «надписи на кинжалах»: «Кинжал в руке глупца — / Нетерпелив./ В руках у мудреца — / Нетороплив». Или ещё: «Две грани. Обе кровь/ И смерть врагу пророчат./ Одну из них любовь,/ Другую злоба точит». Двустишия даже: «Чтоб владеть кинжалом, помни, друг,/ Голова куда нужнее рук». Или: «Тем он страшен, тем он жуток,/ Что не понимает шуток».
В основном, правда, Расул писал о любви. Жаловался. Но однажды, словно подглядев коллективные письма своих соратников к той же Анне, прислал такое: «Нет, не люблю стихов я о любви,/ когда о ней кричат, как о несчастье,/ нет, не люблю я песен о любви,/ когда, как о беде, поют о страсти./ Пусть сердце от любви сгорит — повсюду/ о ней твердить я, как о счастье, буду!»
Это послание поразило Анну и она решила было откликнуться, но Виолетта объявила, что, быть может, юноша и прав, но если бы он был ещё чуточку тупее, то был бы уже не дагестанцем, а лошадью. И что поражаться следует тут лишь масштабам его тупости.
Но главное, мол, что стихи писал не он. И утверждает она это не потому, будто в армии не до поэзии, и времени едва хватает на онанизм. Она основывается на том, что сочинял стихи и даже публиковал их другой дагестанец, хотя и с тем же именем — областной, но уже великовозрастный классик.
Тем не менее юный Расул — подобно другим армейским корреспондентам Анны — жаловался не только на любовь, но и на плачевное положение в сфере воинского питания. На просроченное масло, на консервы в заржавевших банках, на кислую капусту и гнилой картофель. Даже сервировка убогая: два металлических бачка на «духа», миска, ложка, кружка и протёртая, но общая оловянная тарелка с салатом из проквашенных огурцов.
«Разводящий» раздаёт, оказывается, еду, начиная с дембелей и сержантов. Хлюпает им половником со дна. Остальным — что осталось: кому листочек капусты, кому огрызок картошки в мутной баланде. На второе «шрапнель» перловая каша. Или жидкое варево из гречки. Полагается ещё масло, сахар к чаю и белый хлеб. Но это достаётся только дембелю. У «духа» же пустота в организме не заполняется, а голод никогда не проходит.
Как, впрочем, никогда не пройдёт у Расула и любовь к Анне Хмельницкой.
Анна огласила эти письма. Передача вызвала панику. Сразу же, впрочем, улёгшуюся. Только пенсионеры продолжали настаивать на отлове ворья в столовой береговой охраны и высказывать опасения, что скоро охранять город с моря будет некому.
Начальник штаба подверг Анну в печати осуждению, которое, несмотря на безвкусицу, оказалось гневным. Маразм так быстро, мол, крепчает, что достиг твёрдости сифилисного шанкра: на харчах господина Цфасмана мамзель Хмельницкая — и приписал «sic!» — размахивает голыми сиськами и учит охрану готовить харчи!
Узнав из статьи про греховную связь Цфасмана, жена его подкараулила Анну под козырьком студийного подъезда и набросилась на неё. Излагать образовавшиеся мысли, нелестные для Анны и полные угроз, она стала сперва на немецком, потом перешла на язык подстрочников, и только в конце — на русский мат.
Между ней и Анной чинно разгуливали сытые голуби. Анна спокойно предложила фрау Цфасман не блокировать ей путь ко входной двери. Птицы дёрнули головками и учтиво расступились — что сразу умерило пыл Цфасманши, повесившей вдруг голову и удалившейся прочь по каштановой аллее.
В лифте Анне стало её жалко, потому что она была пожилая, маленькая и розовая. И тоже — как плейбойевский замред — походила на устрицу. Потом ей стало перед ней и стыдно. Прежде, чем просмотреть новую почту, Анна позвонила Цфасману домой и тоже спокойно сообщила ему, что отношения между ними закончены.
Какое-то время Цфасман как мог сопротивлялся этому, потому что всегда остерегался всякого конца, а теперь испугался и смерти. Заверял Анну в любви, обещал оставить жену и выстроить новый дом. И даже — остановив в горле слёзы — искренне пригрозил повеситься, как Гусев. Без предупреждения и записки. Ибо, мол, мудрость вовсе не значит остыть к тому, что волнует в молодости.
