С наступлением темноты волосок лампы раскалился и стал светить сквозь потемневшее стекло колбы неярким соломенным светом; читать при нем было совершенно немыслимо, но, с другой стороны, и спать он практически не мешал.
— А откуда у них электричество? — спросил он Болотного, устраиваясь на ночлег. — По линии из Бежицы, что ли?
— Нет, это телефонные столбы. У них тут в сарае стоит локомобиль и крутит динамо. Вы будете поражены, но у них здесь и полевая радиоустановка, на случай, если злоумышленники перережут провода.
Судя по шуршанию и бодрящему сенному запаху, матрас и подушка были набиты осокой с рогозом, с добавлением чабреца и зверобоя. Матрас, правда, полуслежался, но жесткости пока не чувствовалось. А что тут особенного — луг и болото рядом.
Самое главное, что и никаких планов в голову не приходило. Виктор тупо смотрел на фонарь в окне — с освещением периметра было все в порядке.
"Большой брат следит за тобой" — мелькнуло в голове. "А за каким хреном ему надо следить за мной? Он что, извращенец? А может, и нету никаких "больших братьев"? А есть гигантская пирамида офисных хомячков, которые выполняют свою часть функции, и не хотят брать на себя решений? Одни забрали "на всякий случай". Другой не отпустил — а вдруг начальство не одобрит. Третий… а что надо третьему? Выявлять и вешать шпионов, наверное. На всякий случай выявит и повесит. Главный виновник репрессий — не Сталин. Главный виновник — сотни тысяч организованных холуев, прикрывшаяся Сталиным…"
Он перевернулся на другой бок и уставился в беленую стену, источавшую запах сосновой смолы.
"Ладно. Неизвестно, сколько здесь осталось. Может, месяцы, может, часы, попробуем прожить их спокойно. В конце концов, я пробыл на этом свете не зря."
Утром он почувствовал свежий ветер в лицо, доносившийся через форточку. Удивительно, но и в этом мрачном месте природа брала свое. Виктор проснулся, чувствуя во всем теле какую‑то необычайную свежесть, словно провел ночь не в обезьяннике, а где‑то в турпоходе. Голова была ясной, сон прошел совершенно, и даже настроение было каким‑то боевым. "Посмотрим, посмотрим", пробормотал он, глядя на решетки на окнах.
Он занялся гимнастикой, припомнив по очереди все знакомые упражнения; отжимался от пола, приседал, ходил на полусогнутых, по — разному махал руками и даже становился на мост, благо струганые доски пола в камере были некрашеными, но чистыми. Когда его выводили мыться, он попросил охранника передать начальству просьбу насчет зубной щетки и порошка, а также попросил в камеру еще бумаги, чернила и перо.
На завтрак была пшенная каша с чаем "из веника", т. е. из иван — чая и мяты, хлеб и немного квашеной капусты. Несмотря на отсутствие мяса, рацион Виктора обрадовал: имелось некоторое разнообразие, а главное — можно было не опасаться цинги.
Он ждал, что после завтрака его вызовут на допрос; но начальство его словно забыло, и, когда спустя час за дверью заскрипел кованый засов, похожий на задвижку на двери в старой школе, то это была лишь бумага и перо.
— А чернильница в камере уже имеется, — пояснил охранник, — в ее поочередно макать можно.
"Уже хорошо", подумал Виктор, "волокиты, значит, у них просто так нет. Наверное, на нервах решили поиграть, чтобы помучился, стал податливее. Ладно. Посмотрим. Какую же легенду придумать? И еще, каналы‑то на Марсе открыли. В марсиан они верят или нет?"
Если читатель думает, что Виктор, получив бумагу, стал писать прошение на высочайшее имя или прожект танка Т-55, одной из любимой игрушек попаданцев, то он ошибается. Виктор стал сочинять стихи о брянской природе.
Притихла роща, засыпая,
Как в ожиданьи волшебства;
В хрустальном воздухе играя,
Кружится желтая листва.
Прозрачен клен под солнцем бледным,
Все реже, реже вязь ветвей,
Как будто звезд полет последний,
И небо чище и светлей…
В руки тайной полиции они все равно попадут, подумал Виктор, а человек, пишущий стихи о природе, для государства безвреден. Ну, разве что могут заподозрить условный код в тексте.
…Все, как тогда; и тот же шорох,
И первый холода укол,
Нам вечер звезд ненужный ворох
Под ноги бросил — и ушел…
В Десне неспешно и спокойно
Плывут вуали облаков,
И стелется над тихой поймой
Дым от жилья и дым костров.
Интересно, что тут выловит охранка, подумал Виктор. Намек на пожар мировой? Кстати, об условном коде: это обстоятельство может накрыть столь многообещающую идею зарабатывать кроссвордами. Впрочем, пока наша цель достойно убить время и избежать расспросов соседа по камере… а, вот, впрочем, и он.
— Прошу прощения, я вас не отвлеку?
— Нет, пожалуйста. Слушаю.
— Скажите, с точки зрения современной науки возможны путешествия во времени?
Боже ты мой, и этот туда же. Уэллса начитался. Хотите знать, как будет с правом через сто лет? А, впрочем, лучше не спрашивайте.
— Наука пока не считает такие путешествия фактом, — совершенно честно признался Виктор.
— Жаль. Я хотел бы разобраться для себя в одной вещи. Надеюсь, вы не сочтете меня умалишенным?
— Ну, я не врач, чтобы делать выводы на этот счет.
— Это хорошо. Дело в том, что пару лет назад со мной случилось странное происшествие перед Рождеством. Я шел по Церковной от знакомых, был ясный вечер, легкий морозец такой, и вдруг я словно провалился в другую эпоху. Понимаете, я узнал Церковную по лавке Мугинштейна, то — есть, лавки там уже не было. Все было другим. Мне показалось, что я попал в Америку. Масса низких, похожих на жуков, авто месила колесами свежевыпавший, но грязный снег, со всех сторон сияли электрические огни, я видел, как люди говорили друг с другом с помощью радиоустановок, похожих на портсигар или целлулоидный футляр для очков, с какими‑то фосфорическими изображениями на крышках. Это был пугающий, неуютный мир, как будто я попал в литейный цех, где все пышет жаром, и с минуты на минуту меня могут обдать раскаленные брызги горячего металла. Вот какой это был странный мир.
— Занятно! А что вы еще запомнили?
— Не очень много. Валил снег, много снега, он светился в лучах овальных уличных лампионов, ярких, как дуговые прожектора, и падал на лицо. Честно говоря, я испугался. Меня охватила паника, я бросился по дороге, расталкивая прохожих, ища место, которое хоть как‑то напоминало нашу привычную жизнь. Что‑то странное давило на меня, как будто в воздухе был растворен ужас, и я в нем тонул. Бесконечные кварталы изб, между которыми чья‑то причудливая фантазия расставила большие каменные особняки, видимо, богатые, но почти без украшений, меня не успокоили, я почти нигде не слышал лая собак, мычания коров или другой домашней скотины, лишь кое — где доносились музыка или крикливая, базарная речь; все это было странно. Наверное, это предрассудок, но отсутствие собак доводило до мыслей, что здесь живут оборотни. Успокоился я только за городской чертой, в лесу. Первой мыслью было дойти до какой‑нибудь глухой деревни, где жгут лучину и где мой наряд не вызовет расспросов. Я сбился с тропинки, заплутал, вымок и понял, что, скорее всего, если не замерзну, то обессилею и к утру буду загрызен волками. Но, видно, богу не нужна была моя мятежная душа. Раздвинув руками заснеженные кусты, я внезапно увидел поле, озаренное луной, и в ее сиянии вдали отчетливо были видны силуэты домов Пробного Хутора. Потом я несколько дней лежал в жару, и многое из виденного забылось. Сейчас я думаю: было ли это со мной наяву, или же все это лишь следствие бреда, принятого мною за реальность.
— Интересная история, — подумав, ответил Виктор. — А вы попробуйте по ней фантастический рассказ написать. Как Жюль Верн. Да, а кто там правил‑то?
— Не знаю… не помню.
На обед была уха и путря — это такая гречневая кашица с квасом. Похоже, гречка на Брянщине дефицитом не была. После обеда Виктор закончил вирши, постаравшись избегать упоминания современных вещей:
…Уж скоро вязью серебристой
Затянет лужи первый лед,
Но отсвет той звезды лучистой
От нас навек уж не уйдет.
И снова в осени бокале,
Сквозь грани пробежавших лет
Все отразится — но едва ли
К тем ясным дням найдется след…
"Сентиментально. За начало века сойдет", с удовлетворением подумал он, откладывая перо, как вдруг засов неожиданно загремел, и просунувшийся в дверь уже другой охранник с худым лицом, прорезанным жесткими складками и для пущей солидности украшенном большой разлохмаченной щеткой усов, осипшим голосом произнес:
