увидеть, как глухарь складывает крылья, усаживаясь на одно из них. Промахнуться на расстоянии двадцати шагов в такую крупную цель было просто невозможно, и минуту спустя он укладывал добычу в сетку.
Присев на пень, прислушался, не поют ли где поблизости глухари. Кругом стояла тишина. Мысли понемногу возвращались к его жизненному перепутью. Честно говоря, его всегда тянуло к усидчивой работе. То ли дело было в Берлине, где он писал об австро-марксистах, а Сандрик о германских социал-демократах…
Размышления прервал дальний выстрел. Словно какой-то великан кашлянул, и его вздох, шурша по вершинам деревьев, донесся со стороны, куда ночью ушел Мечислав. Костя встал с пенька и двинулся было в том направлении, как вдруг услышал позади себя скирканье — звук, каким глухари подают друг другу знак об опасности, — и обернулся. «Дозорный» глухарь сидел, по-видимому, на ближайшей густой сосне, ветви которой сплелись с ветвями ели. Обошел эту пару деревьев с ружьем наготове; скирканье повторилось почти над его головой. Должно быть, это молодой петушок был, «старик» не позволил бы себе такой неосторожности. Тревога еще раз прозвучала; можно было постучать по стволу, спугнуть и ударить птицу влет, но Костя вспомнил вчерашний Мечиков рассказ об охотниках-варварах и, улыбнувшись, решил оставить хитрющую птицу в покое. Одного добытого глухаря достаточно.
Солнце всходило, ток кончался, и он побрел к условленному месту на перекрестке просеков, где Мечик, сняв пиджак и набрав чистого снега в котелок, кипятил воду для заварки чая. На снегу лежал убитый им глухарь; рядом с ним Костя положил и свою сетку.
Выслушав его рассказ про «черную кошку», Мечислав сказал:
— Надо было стрелять. Это росомаха, она в этих краях живет. Вреднейший зверек, на глухарей охотится, не щадит ни птенцов, ни самок. И мех у нее с зимы еще добротный.
Покликали Сандрика и немного погодя заметили его длинную фигуру с ружьем за плечами. Он издали шел к ним прямиком по снежной целине вместо того, чтобы выйти на протоптанную дорогу, по просеку. Увидя их, сдернул с головы ушанку и замахал ею, другой рукой откидывая со лба волосы.
— Ну как? — закричал ему Мечик и, подмигнув Косте, прикрыл глухарей своим пиджаком.
— Прекрасно! — бодро отвечал Флёнушкин. — Глухаря видел собственными глазами.
— Что же не убил?
— Пускай себе живет и размножается!..
Глухарь, по его словам, только что, на его глазах, протянул над лесом, когда ружье у него было за плечами. Подойдя к костру, он снял теплую куртку и уселся на нее, спиной к жаркому весеннему солнцу.
— Пошел я давеча, куда вы мне указали. Сотни шагов не прошел, вижу — на сосне глухарка. На светлом небе выделяется, шею кверху держит. Стой, думаю, значит, и глухарь где-то поблизости. Сел под дерево, жду. Гляжу — а в другой стороне глухарь на суку крылья растопырил, ну точно как у тебя в кабинете, Костя, чучело. Сейчас, думаю, запоет. Сидел, сидел, а тут вдруг ветерок подул, смотрю — у моей глухарки голова отдельно болтается, хвост отдельно…
Его слушатели захохотали.
— И глухаря не найду: не могу понять, какие ветки я за него принял?.. Постойте, вы во что-то стреляли, где же ваша добыча?
— Промазали, — отвечал Мечислав и открыл спрятанных под пиджаком глухарей.
…На обратном пути Мечик рассказал Косте, что недавно получил печальное известие из Польши: его родители, уехавшие туда в 1921 году, скончались. Сперва отец, а за ним и мать.
— Иной раз упрекаю себя, зачем отказался тогда с ними поехать? Но посуди сам, они возвращались на свою родину, по окончании войны с белополяками, а ведь я родился и вырос здесь. А тут революция, лесной институт окончил и в конце концов прижился на советском Севере… Боюсь, доконали их там пилсудчики. Отец мне писал, что встретили его с недоверием, приставали: почему к большевикам пошел работать? А он лесничим служил в России с царского времени. Требовали от него рекламаций против большевиков; на это он, как я понимаю, не пошел…
Просек вывел их на край высокого обрыва. Над вершинами стоявших под обрывом деревьев взорам охотников открылась залитая косыми лучами утреннего солнца безлесная долина, вся в проталинах; в отдалении опять начинался лес.
С неба неожиданно повалил мокрый снег. За разговорами они не заметили подкравшуюся сзади тучу. Заслонить солнце она не успела, и в его лучах пелена падавшего снега заискрилась, переливаясь и блестя, точно россыпь алмазной пыли.
— Снег сквозь солнце! — восторженно вскричал Сандрик. — Видал ли ты это когда-нибудь, Костя?!
— Зима на весну сердится, — пробурчал Мечислав. — Не сегодня завтра реки вскроются, снег в лесу сойдет. Хорошо, что он не с ночи повалил, а то бы глухари не запели.
— А вот вам и солнце сквозь снег, — заметил Константин, любуясь, как в быстротечном снегопаде, убегавшем в сторону долины, сквозь снежную пелену просияло разноцветье радуги.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Пересветов активно участвовал в борьбе против правых, выступая за ленинскую линию партии в печати и на партийных собраниях. В «Известиях» он продолжал сотрудничать и после того, как И. И. Скворцов-Степанов в октябре 1928 года скончался.
По мере того как в борьбе с оппозициями конкретизировалась и закреплялась генеральная линия партии, на страницах печати ведущее место стали занимать статьи, корреспонденции и заметки, освещавшие практическое проведение в жизнь принятого в 1928 году плана первой пятилетки. Пересветов на себе чувствовал, как меняются требования к журналисту-газетчику. Осенью 1928 года он еще справился с задачей специального корреспондента «Известий», съездив на Урал в станицу, где рыли котлован под фундамент будущего металлургического завода. Но когда согласился побывать на одной из крупных новостроек в пусковой период ряда цехов, толку не вышло. Хотя он перед поездкой и прочел кое-что по технике и экономике отрасли, на месте о многом пришлось писать с чужих слов. Его теоретические познания оказались почти ни к чему, самостоятельного мнения по спорным вопросам руководства предприятием составить себе за короткий срок он не смог и зарекся от подобных заданий. Писать он привык лишь о том, что знал досконально.
— Что мне делать, Олечка? — вздыхая, спрашивал Константин у жены. В критические минуты он привык смотреться в нее, как в зеркало. — Время требует журналиста нового типа, скорее очеркиста, чем идеолога. Михаил Ефимович Кольцов еще в двадцать пятом году советовал мне, как он выразился, «переменить жанр» и переключиться на тематику хозяйственного и культурного строительства. Но я, должно быть, так закоснел в теоретизировании, что превозмочь себя не могу. Для меня это почти непосильно, я это чувствую. И вот выходит, что я столько
