– Полковник был обречен. У него тяжелое ранение. И если без медицинской помощи, то он был обречен, – заговорил немец усталым голосом. – Мы знали, что умрет и нам придется его похоронить, а тут этот русский. Сказал, что поможет дойти до какого-то села, где его знакомый спрячет полковника, вылечит. Но мы не донесли. Наш обер-лейтенант очень надеялся спастись, но ему тоже не повезло.
– А тебе повезло? – удивился Сосновский.
– Мне? – на лице пленного снова промелькнула тревога. – Но вы же меня не убьете, я же…
– Можем и убить, – усмехнулся Сосновский. – Следовало бы убить, но, в отличие от вас, мы чтим международные конвенции в отношении военнопленных. Куда вы шли, что за село?
– Я не знаю, нам не сказали. Этот человек разговаривал с обер-лейтенантом.
– Ладно, сколько вам оставалось еще идти, по мнению этого полицая?
– Он обещал, что к вечеру мы дойдем до нужного места.
Достав из планшета крупномасштабную карту этого района, Сосновский прикинул скорость движения группы с носилками и раненым полковником. Максимум два-три километра в час. К вечеру? Ну, пусть им оставалось идти даже десять часов. Двадцать-тридцать километров? Наверняка даже меньше, потому что двигаться с раненым они могли со скоростью два-три километра в час. Но им приходилось часто останавливаться для отдыха. Итого за десять часов они прошли бы километров десять, и не больше. А что у нас в радиусе десяти километров? Какие деревушки?
Шелестов, наливая в чашки горячий свежезаваренный чай, поглядывал на Когана, как тот, стоя у раковины, умывался. Борис набирал в ладони холодную воду и прижимал их к лицу. Максим знал, что Коган не спал уже две ночи, отдавшись целиком допросам. За это время он допросил человек тридцать бывших полицаев, изменников, выдававших гитлеровцам партизан и подпольщиков. К сожалению, бо́льшая часть изменников еще не поймана, кто-то скрывается по дальним хуторам, по лесам, а кому-то удалось уйти вместе с немцами. И Коган допрашивал, подолгу задумывался над показаниями, кого-то вызывал на повторные допросы. Он рисовал только ему одному понятные схемы.
Наконец Коган закончил умываться, растер лицо полотенцем и, аккуратно застегнув воротник гимнастерки с белым подворотничком, уселся за стол рядом с Шелестовым.
– Когда ты все успеваешь? – спросил Максим, пододвигая другу чашку.
– Что именно? – без всякого интереса осведомился Коган, держа чашку в ладонях, как будто грел о нее руки.
– И подворотничок у тебя белоснежный, и сам ты выбрит дочиста, и даже одеколоном пахнешь.
– Это называется собранность и самодисциплина, – усмехнулся Коган. – Главное – не переставать думать и анализировать. А чем твои руки в этот момент заняты – не важно. Только вот мне особенно нечем тебя порадовать, Максим Андреевич. Была зацепка, но Петро Бадула грохнулся с чердака и сломал себе шею. Тут никто не виноват, только он сам. А мы просто не успели «соломки подстелить». Показания есть, но они опять указывают на то, что Петро Бадула был последним, кто видел, как уезжал начальник гестапо Альбрехт. Бадула и в карательных операциях принимал участие по заданию гестапо, и в отряды его забрасывали.
– Почему этот пес не сбежал вместе с хозяином? – спросил Шелестов, прихлебывая чай. – Это ты для себя понял?
– Струсил, я думаю. Там на хуторе в тридцати километрах от города он мог отсидеться, а потом постараться изменить внешность и убраться с чужими документами куда-то на восток. Чужих документов мы нашли у него в доме несколько штук. Здесь оставаться и легализоваться было нельзя. Рано или поздно обязательно кто-нибудь опознает предателя и пособника нацистов. Уйти с немцами? Много знает, может быть, знает про архив с данными «законсервированных» агентов. Были основания у такого хитрого и пронырливого человека, как Петро Бадула, бояться, что немцы его прибьют как лишнего свидетеля. А может, понимал, что как ни сложись история Европы после войны, а вне Родины ему жить все равно не с руки. Не смог бы он на Западе жить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Вот это скорее всего, – согласился Шелестов. – Характерный типаж для предателя. Здесь он все знает, здесь он вырос. Здесь ему хитрить и изворачиваться проще, жизнь свою наладить проще. А там все чужое, да как его еще примут там.
– И все-таки я не отрицаю и фактор страха. Есть показания, что Петро Бадула помогал грузить документы из сейфа гестапо в машину. Прорезиненные мешки видели другие полицаи. И потом, я допрашивал хозяйку хутора, где прятался Бадула. Она подтвердила, что Петро немцев боялся больше, чем прихода Красной армии. Она призналась, что Петро предлагал ей бежать вместе с ним на восток. Знаешь, что следователи изъяли в доме той женщины кроме советских документов, которые Бадула украл в гестапо? Золотишко!
– Золото? – удивился Шелестов и даже поставил чашку с чаем на стол. – Откуда?
– Часы, кольца, серьги. Думаю, что это изымалось гестаповцами у арестованных людей. Это еще одна причина, почему Бадула больше боится немцев, чем наших. Наверняка кто-то в гестапо на это золото рассчитывал. Может быть, даже сам Альбрехт.
– Ясно, – усмехнулся Шелестов. – Значит, решил себе обеспечить безбедную старость. Так сказать, по линии гестаповского профсоюза! Сволочь!
– Да уж! – поморщился Коган. – Таких к стенке ставить, а этот успел вывернуться, шею себе свернуть. Посмотрел бы я на него во время следствия и перед расстрелом. Ладно, Максим Андреевич, есть одна зацепочка, но, чтобы ее разматывать, нужно по Смершу всего фронта циркуляр писать за подписью Платова, не ниже.
– Что за зацепка?
– Служебная машина Альбрехта. Та, на которой он уезжал с женой, детьми и самыми ценными документами. Машина, хорошо известная партизанам и подпольщикам. Сколько раз пытались устроить покушение, подкарауливали ее на улицах и за городом. Черный «Мерседес» с номером КН140093.
– Да, я составлю рапорт и отправлю в Москву, – оживился Шелестов. – Надо поискать, узнать, не появлялась ли где эта машина… Кстати, утром приедет Буторин. У него есть сведения, что Бадула, как представитель подполья, появлялся в партизанском отряде Гуранова.
– Гуранова? Это того самого, который выдавал себя за активного командира боевого отряда? Любопытно! И что он там делал?
– Неизвестно. Петро Бадула пробыл в отряде всего несколько дней. А когда началось наше активное наступление, отряд стал выходить навстречу своим, тут Бадула и исчез. Ну ничего, есть у нас и еще один интересный адресочек.
Глава 3
Убедить кого-то, что ты есть тот, за кого себя выдаешь, можно лишь одним способом – почувствовать себя этим человеком, почувствовать самому. Да, важен язык, осанка, мимика, жестикуляция, выражения, которыми ты пользуешься. Но все это можно скопировать, а достоверной копия станет тогда, когда ты почувствуешь себя нужным человеком. И Сосновский, усевшись на пенек и прислонившись спиной к стволу березы, прикрыл глаза. Он вспоминал Берлин. Что должен был вспоминать немецкий офицер из хорошей семьи, с хорошим воспитанием, чувствующий себя истинным арийцем и боготворящим рейх и Берлин. Да, он должен был вырасти в той кайзеровской Германии.
И Сосновский представил себя – нет, не представил, а ощутил – молодым немецким офицером, который выходит из такси на Потсдамской площади. Прямой, холеный, самодовольный. Он идет вдоль торговых рядов мимо кафе, в стороне звенят трамваи, гражданские вежливо расступаются, а жандарм на углу подносит пальцы к своему шлему, приветствуя офицера вермахта. «Что я еще должен вспомнить и чем гордиться? – думал Сосновский. – Колонной Победы перед зданием рейхстага! Величественной, со скульптурой крылатой богини на самой вершине. Сначала в монументе было три секции, символизирующих победы Германии над Данией, Австрией и Францией. В тысяча девятьсот тридцать девятом году монумент по распоряжению Гитлера дополняют еще одной секцией… А Городской дворец и Дворцовый мост? Да, как раз напротив Берлинского собора! Старинная бессменная резиденция прусских королей и германских императоров. А Александерплац, а Бранденбургские ворота? А милые цветочницы на Ляйпцигерплац! Да…»
