До меня донеслись вопли Марианны, у нее начиналась истерика, какое-то крылатое существо уселось наверху, на лестничных перилах, я его сразу узнал, та же харя, что мы видели в церкви, в придачу рядом немедленно пристроилась ее сестричка, я поднял пистолет, у меня не выходил из головы библейский завет, все, взявшие меч, мечем погибнут,[9] поэтому я некоторое время колебался; отдайте ребенка, родители Сатаны, оба суккуба хлопали крыльями, жадные, омерзительные, от них исходил гнилой смрад, я старался успокоиться, потянуть время, и опять спросил, что происходит, вы что, шутите, но как раз в ту минуту, когда этот ненормальный уже готов был наброситься на меня, а я навел на него пушку, намереваясь расстрелять в упор, откуда-то вылетел громадный ком перьев, острые когти впились священнику в лицо, обе хари сорвались с места, и в следующий миг мы лицезрели схватку диких зверей, точно как в «Кинг-Конге», мордобой доисторических животных, зомби попятились, а я заорал и тоже орал как оглашенный: это Бог, Бог пришел к нам на помощь, ублюдок, сволочь, это ты Дьявол, это ты Сатана, – я пинал ногами бедного иллюмината, а он, бедолага, защищал глаза окровавленными культями. Он прав, завопил один из зомби, это Феникс, их спас Феникс, поднялась неописуемая толчея, и вдруг все кончилось, я стоял на лестнице и очумело смотрел на голубоватое перо, кружившееся в мутном свете лестничной клетки.
– Вот и ладушки, – сказал я Марианне, – они ушли.
Я закрыл дверь, Марианна скорчилась в дальнем углу столовой, прижимая к себе Флавия; н-да – я пытался иронизировать – нескучный денек; Марианна так дико вращала глазами, что мне опять подумалось, уж не спятила ли она часом, я подошел и тихонько разжал ее судорожно сведенные руки, иди сюда, дьявольское отродье, иди к папочке, с ней опять случилась истерика, ну что нам делать, что нам делать, я положил Люцифера в колыбель и посоветовал ей пойти к себе и успокоиться, у меня от нее болела голова.
Временами мне хотелось послать все к черту.
– А если это правда, – опять взялась она за свое чуть погодя, – а если священник прав и он действительно воплощение Зла?
Я сделал вид, что обдумываю ее слова, – в конце концов, почему бы и нет, почему бы нам не произвести на свет какое-то особенное, незаурядное существо, которому уготовано фантастическое будущее?
– Вполне может быть и наоборот, – в конце концов обронил я, – может, он посланец Божий, ведь как раз в тот день, когда он родился, кончился снег, а только что, не забудь, нам на помощь прилетел Феникс.
Сам не знаю, с чего я ляпнул такую чушь, во всяком случае она ничего не ответила, лицо ее приняло мечтательное выражение, и весь вечер, я чувствовал, она обдумывала эту неожиданную мысль: а вдруг она вправду новая Дева Мария?
Город угомонился, волна радостных безумств улеглась, и тогда пришло ясное сознание того, что, быть может, черт возьми, не все еще испытания позади; люди начали искать выход, ученые и интеллигенция образовали комитет общественного спасения, пытаясь худо-бедно воссоздать некое подобие социального устройства, ученые задумали состряпать какую-то питательную сыворотку на белковой основе, чтобы мы могли продержаться, если настанет настоящий голод, а работники культуры организовали консультации, чтобы поддержать горожан, помочь им залечить душевные травмы – благая инициатива, иначе нам грозило в мгновение ока превратиться снова в неандертальцев; на улицах уже попадались бродяги, вшивые, в лохмотьях, их обходили стороной, отводя глаза, люди на четвереньках рыли землю в поисках корешков или чего похуже, по крайней мере те, кто приходил на консультации, могли выговориться, избавиться от ужаса, кто-нибудь читал стихи, или наигрывал мелодию – так потерпевшие кораблекрушение цепляются за единственную крохотную скалу, поднимающуюся из волн; я уговаривал Марианну сходить туда, в надежде, что это поможет ей немножко отойти от тех ударов, что обрушились на нее после родов, но увы, к несчастью, и тут непредвиденный случай положил конец похвальному начинанию, какие-то мерзавцы, позарившись на волшебное зелье с питательными свойствами, похитили химиков, избили интеллигентов и разломали те несколько музыкальных инструментов, которые с таким трудом удалось достать: комитет общественного спасения в нашем квартале приказал долго жить. Да и с «Явой» дело обстояло не лучше: заведение сгорело, завсегдатаи передрались, многие умерли, другие куда-то сгинули, я потерял из виду Жоэля, в любом случае его «зодиак» был уже без надобности, так что, честно говоря, мой к нему интерес сильно поубавился.
Мы – Марианна, Флавий и я – были среди этого маразма еще в лучшем положении: я запас целую гору еды, примерно на месяц; по иронии судьбы, после такого-то дождя, стало не хватать воды, с начала пресловутой новой жизни с неба не упало ни капли, хуже того, испарилась, похоже, всякая жидкость, ни малейшего намека на влагу, теперь русло Сены являло собой тонкую струйку, зеленоватую и тухлую, стоило поднести эту воду к губам, как начинались жуткие колики, кто пережил голод, нынче, стало быть, погибал от жажды.
Крутом царила нужда, лишения, страх, жизнь наша потеряла почти все точки опоры.
Что до живописи, то мне жестоко не хватало материалов, не только холста, но и красок, и при виде множества завершенных работ, там, в оккупированной квартире, которую я превратил в мастерскую, – их были десятки, – сердце у меня сжималось, я думал о том, что все это может погибнуть или их придется бросить, только из-за картин я оставался в Париже, гнал от себя мысль, день и ночь преследовавшую Марианну, – бежать, уехать, все равно куда, только не сидеть в плену, в ловушке; мне удалось написать потрясающие вещи, мне и не снилось, что я на такое способен, мерзкие хари в церкви, утопленники Эйфелевой башни, Левиафан, всасывающий своих жертв, месье Альбер в «Яве», портрет Марианны с ребенком, невинность, тайна и чистота перед лицом насильников-варваров – казалось, это какой-то сгусток живописи, полный успех, абсолютный и, однако, совершенно бессмысленный, никто никогда не увидит этих картин, Марианна в самом начале едва удосужилась взглянуть на них, всем своим видом выражая полнейшее равнодушие, ее ничто не волновало, только собственная безопасность, только достаток, ее и ребенка, в общем-то это было вполне понятно, как можно бредить живописью, когда мир вот-вот окончательно рухнет, я разрывался между безмерным удовлетворением и жесточайшим отчаянием.
Пока не приперло, я обходился более скромными масштабами, малевал миниатюры на дощечках, обломках дверей или ставней, их было легко унести с собой, но потом меня охватило неистовство, под стать сюжетам, которые мне предстояло воплотить, я решил подыскать укромное место и расписать его стены плодами своего вдохновения, оставить в городе неизгладимый знак, обращенный к тем, кто, быть может, сумеет выжить, или к потомкам, или же к грядущим цивилизациям, завершить путь, начало которому было положено много веков назад целыми поколениями прославленных художников и колдунов.
Я выбрал три точки: лестницы башни Сен-Жак, подземный переход на площади Звезды к Триумфальной арке и станцию метро «Севр-Бабилон», – естественно, из-за Вавилона в ее названии, и сказал себе, что когда завершу эту работу – бесконечные квадратные метры фресок, придет время покинуть Париж.
Это был титанический труд, но меня снедало странное возбуждение, словно не было важнее занятия, чем размалевывать подземелья, воняющие мочой и дерьмом, – вы, народы будущего, пусть не оставит вас равнодушными мысль о безвестном художнике, – Марианне все это очень не нравилось. Я забаррикадировал квартиру, у дверей всегда стояло заряженное ружье, я уходил утром и возвращался вечером, неутомимый труженик в гибнущем мире, солнце по-прежнему не показывалось, мы существовали в неверном, сумрачном свете, в гнетущей атмосфере, откровенно жарко не было, и все же возникало ощущение постоянной агрессии, словно сам воздух или нездоровое сияние, сочившееся сквозь облака, были пропитаны смертельным ядом.
Я писал смерть, мертвецов и запустение, не в силах остановиться, днями напролет, я был поглощен работой и безучастен ко всему остальному, к худобе своих земляков, к их болезням, раздувшимся от голода животам, к ужасающему виду этих ходячих скелетов, равнодушен к их запавшим глазам и отчаянию от бесконечной череды бед, для меня было важно одно – творение, которое предстояло создать, поэтичная и величественная картина развалин цивилизации.
Население в этих обстоятельствах испытывало прежде всего, конечно, чувство вопиющей несправедливости, особенно верующие, они не в силах были скрыть горечь – нас надули, мир бессмыслен, в нем не осталось ничего, лишь хаос и ужас, а если в этом аду все-таки есть некая логика, тогда что же мы такое совершили, Господи, за что ты нас так караешь; это было похоже на Невинных в Бельвиле, все пытались свалить вину на другого, на прежних правителей, на абсурдную систему, при которой банкиры и денежные тузы захватили всю планету, на войны, на самые разные злодеяния, на упадок нравов, но я-то, Господи, я-то при чем, взгляни, моя душа чиста, без единого пятнышка, люди из последних сил грозили кулаком небу и проклинали Творца, всех богов и вообще жизнь, – жизнь, что приняла такой нежданный оборот для всех нас, совсем еще недавно видевших страдания ближних лишь на экране телевизора.
