Романс
На мягкой кроватиЛежу я один.В соседней палатеКричит армянин.
Кричит он и стонет,Красотку обняв,И голову клонит,Вдруг слышно: пиф-паф!..
Упала девчинаИ тонет в крови…Донской казачинаКлянется в любви…
А в небе лазурномТрепещет луна;И, с шнуром мишурным,Лишь шапка видна.
В соседней палатеЗамолк армянин.На узкой кроватиЛежу я один.
Древний пластический грек
Люблю тебя, дева, когда золотистыйИ солнцем облитый ты держишь лимон,И юноши зрю подбородок пушистыйМеж листьев аканфа и белых колонн.
Красивой хламиды тяжелые складкиУпали одна за другой…Так в улье шумящем, вкруг раненой матки,Снует озабоченный рой.
Помещик и садовник
Басня
Помещику однажды в воскресеньеПоднес презент его сосед.То было некое растенье,Какого, кажется, в Европе даже нет.Помещик посадил его в оранжерею;Но как он сам не занимался ею(Он делом занят был другим:Вязал набрюшники родным),То раз садовника к себе он призываетИ говорит ему: «Ефим!Блюди особенно ты за растеньем сим;Пусть хорошенько прозябает».Зима настала между тем.Помещик о своем растеньи вспоминаетИ так Ефима вопрошает:«Что? хорошо ль растенье прозябает? »«Изрядно, – тот в ответ, – прозяблоуж совсем!»
Пусть всяк садовника такого нанимает,Который понимает,Что значит слово «прозябает».
Безвыходное положение
Г. Аполлону Григорьеву, по поводу статей его в «Москвитянине» 1850-х годов[8]
Толпой огромною стеснилися в мой умРазнообразные удачные сюжеты,С завязкой сложною, с анализом душиИ с патетичною, загадочной развязкой.Я думал в «мировой поэме» их развить,В большом, посредственном иль в маленькоммасштабе,И уж составил план. И, к миросозерцаньюВысокому свой ум стараясь приучить,Без задней мысли, я к простому пониманьюОбыденных основ стремился всей душой.
Но верный новому в словесности ученью,Другим последуя, я навсегда отверг:И личности протест, и разочарованье,Теперь дешевое, и модный наш дендизм,И без основ борьбу, страданья без исхода,И антипатии болезненной причуды;А чтоб не впасть в абсурд, изгнал экстравагантность…
Очистив главную творения идеюОт ей несвойственных и пошлых положений,Уж разменявшихся на мелочь в наше время,Я отстранил и фальшь, и даже форсировку,И долго изучал без устали, с упорством,Свое, в изгибах разных, внутреннее «Я».Затем, в канву избравши фабулу простую,Я взгляд установил, чтоб мертвой копировкойЯвлений жизненных действительности грустнойНаносный не внести в поэму элемент.И технике пустой не слишком предаваясь,Я тщился разъяснить творения процессИ «слово новое» сказать в своем созданьи!..
С задатком опытной практичности житейской,С запасом творческих и правильных начал,С избытком сил души и выстраданных чувств,На данные свои взирая объективно,Задумал типы я и идеал создал;Изгнал всё частное и индивидуальность;И очертил свой путь, и лица обобщил;И прямо, кажется, к предмету я отнесся;И, поэтичнее его развить хотев,Характеры свои зараней обусловил; —Но разложенья вдруг нечаянный моментНастиг мой славный план, и я вотще стараюсьХоть точку в сей беде исходную найти!
В альбом красивой чужестранке
Написано в Москве
Вокруг тебя очарованье.Ты бесподобна. Ты мила.Ты силой чудной обаяньяК себе поэта привлекла.Но он любить тебя не может:Ты родилась в чужом краю,И он охулки не положит,Любя тебя, на честь свою.
Стан и голос
Басня
Хороший стан, чем голос звучный,
Иметь приятней во сто крат.
Вам это пояснить я басней рад.
Какой-то становой, собой довольно тучный,
Надевши ваточный халат,
Присел к открытому окошку
И молча начал гладить кошку.
Вдруг голос горлицы внезапно услыхал…
«Ах, если б голосом твоим я обладал, —
Так молвил пристав, – я б у тещи
Приятно пел в тенистой роще
И сродников своих пленял и услаждал!»
А горлица на то головкой покачала
И становому так, воркуя, отвечала:
«А я твоей завидую судьбе:
Мне голос дан, а стан тебе».
Осада Памбы
Романсеро, с испанского
Девять лет дон Педро Гомец,По прозванью Лев Кастильи,Осаждает замок Памбу,Молоком одним питаясь.И всё войско дона Педра,Девять тысяч кастильянцев,Все, по данному обету,Не касаются мясного,Ниже хлеба не снедают,Пьют одно лишь молоко.Всякий день они слабеют,Силы тратя по!пустому.Всякий день дон Педро ГомецО своем бессильи плачет,Закрываясь епанчею.Настает уж год десятый.Злые мавры торжествуют;
А от войска дона ПедраНалицо едва осталосьДевятнадцать человек.Их собрал дон Педро ГомецИ сказал им: «Девятнадцать!Разовьем свои знамена,В трубы громкие взыграемИ, ударивши в литавры,Прочь от Памбы мы отступим,Без стыда и без боязни.Хоть мы крепости не взяли,Но поклясться можем смелоПеред совестью и честью:Не нарушили ни разуНами данного обета, —Целых девять лет не ели,Ничего не ели ровно,Кроме только молока!»Ободренные сей речью,Девятнадцать кастильянцев,Все, качаяся на седлах,В голос слабо закричали:«Sanсtо Jago Соmpostellо!Честь и слава дону Педру,Честь и слава Льву Кастильи!»А каплан его ДиегоТак сказал себе сквозь зубы:«Если б я был полководцем,Я б обет дал есть лишь мясо,Запивая сантуринским».И, услышав то, дон ПедроПроизнес со громким смехом:«Подарить ему барана:Он изрядно подшутил».
Эпиграмма
№ II
Раз архитектор с птичницей спознался.И что ж? – в их детище смешались две натуры:Сын архитектора, он строить покушался;Потомок птичницы, он строил только – куры.
Доблестные студиозусы
Как будто из Гейне
Фриц Вагнер – студьозус из ИеныИз Бонна – Иеронимус КохВошли в кабинет мой с азартом;Вошли, не очистив сапог.
«Здорово, наш старый товарищ!Реши поскорее наш спор:Кто доблестней: Кох или Вагнер? »Спросили с бряцанием шпор.
«Друзья! вас и в Иене и в БоннеДавно уже я оценил:Кох логике славно учился,А Вагнер искусно чертил ».
Ответом моим недовольны:«Решай поскорее наш спор!» —Они повторили с азартомИ с тем же бряцанием шпор.
Я комнату взглядом окинулИ, будто узором прельщен:«Мне нравятся очень… обои!» —Сказал им и выбежал вон.
Понять моего каламбураИз них ни единый не мог,И долго стояли в раздумьиСтудьозусы Вагнер и Кох.
Шея
Моему сослуживцу г-ну Бенедиктову
Шея девы – наслажденье;Шея – снег, змея, нарцисс;Шея – ввысь порой стремленье;Шея – склон порою вниз.Шея – лебедь, шея – пава,Шея – нежный стебелек;Шея – радость, гордость, слава;Шея – мрамора кусок!..Кто тебя, драгая шея,Мощной дланью обоймет?Кто тебя, дыханьем грея,Поцелуем пропечет?Кто тебя, крутая выя,До косы от самых плечВ дни июля огневыеБудет с зоркостью беречь:Чтоб от солнца, в зной палящий,Не покрыл тебя загар;Чтоб поверхностью блестящейНе пленился злой комар;Чтоб черна от черной пылиТы не сделалась сама;Чтоб тебя не иссушилиГрусть, и ветры, и зима?!
Помещик и трава
Басня
На родину со службы воротясь,Помещик молодой, любя во всем успехи,Собрал своих крестьян: «Друзья, меж нами связь —Залог утехи;Пойдемте же мои осматривать поля!»И, преданность крестьян сей речью воспаля,Пошел он с ними купно.«Что ж здесь мое? » – «Да всё, – ответил голова, —Вот Тимофеева трава…»«Мошенник! – тот вскричал, – ты поступилпреступно!Корысть мне недоступна;Чужого не ищу; люблю свои права!Мою траву отдать, конечно, пожалею:Но эту возвратить немедля Тимофею!»
Оказия сия, по мне, уж не нова.Антонов есть огонь, но нет того закону,Чтобы всегда огонь принадлежал Антону.
На взморье
На взморье, у самой заставы,Я видел большой огород.Растет там высокая спаржа;Капуста там скромно растет.
Там утром всегда огородникЛениво проходит меж гряд;На нем неопрятный передник;Угрюм его пасмурный взгляд.
Польет он из лейки капусту;Он спаржу небрежно польет;Нарежет зеленого лукуИ после глубоко вздохнет.
Намедни к нему подъезжаетЧиновник на тройке лихой.Он в теплых, высоких галошах;На шее лорнет золотой.
«Где дочка твоя? » – вопрошаетЧиновник, прищурясь в лорнет.Но, дико взглянув, огородникМахнул лишь рукою в ответ.
И тройка назад поскакала,Сметая с капусты росу…Стоит огородник угрюмоИ пальцем копает в носу.
Катерина
