— Не знаю, удастся ли мне это.
— Тогда, очевидно, вы сами не так уж уверены в его невиновности.
— Уверен, Бенни.
— Что ж, тогда принимайтесь за защиту. Убедите в этом присяжных.
— Вы отказываетесь помочь мне?
— Я уверен, что он виновен, — коротко ответил Бенни, закуривая очередную сигарету.
* * *
Было немало серьезных причин, по которым мне не следовало браться за защиту Джорджа Н. Харпера.
Прежде всего, я не вел уголовных дел и чувствовал, что могу ему больше навредить, чем помочь. Раздел 782.04 Федерального законодательства гласит: «Если убийство человека совершено с заранее обдуманным намерением и с целью умертвить его… такое преступление следует рассматривать как убийство первой степени и оно относится к тяжким уголовным преступлениям, караемым смертью, как это предусмотрено статьей 775.02». В разделе, определяющем наказание, есть ссылка на еще один раздел, озаглавленный: «Данные в поддержку смертного приговора»; в подразделе «Отягчающие вину обстоятельства» перечислены эти данные, под подзаголовком «При назначении наказания обстоятельствами, отягчающими ответственность, признаются», шел список этих обстоятельств: «Те же действия караются смертью, если они повлекли за собой смерть потерпевшего и носили характер мучения или истязания или были совершены с особой жестокостью»; «Те же действия караются смертью, если они повлекли за собой смерть потерпевшего и были совершены хладнокровно, продуманно и преднамеренно, без каких-либо смягчающих обстоятельств морального или юридического плана».
Если окружной прокурор докажет, что Харпер действительно связал своей жене руки и ноги проволокой, а затем облил ее бензином и поджег, несомненно, такое преступление будут рассматривать как «хладнокровное, продуманное и преднамеренное», а также отнесут к разряду «носивших характер мучения или истязания или совершенных с особой жестокостью». Харперу грозила смертная казнь, и, хоть он упрашивал меня защищать в суде его интересы, сейчас я размышлял, не обратиться ли в суд с просьбой назначить ему адвоката более опытного в таких делах.
Во-вторых, так же, как и Бенни Фрейд, я не испытывал к Харперу нежных чувств. Я пытался понять свою беспричинную антипатию к этому человеку. Было ли это отголоском давних предубеждений, ибо я вырос в Чикаго, где черных и белых разделяет неприступная стена? Мне казалось, что дело не в этом. Первый урок расовой терпимости я получил в семнадцать лет, в ту пору, когда неустанно ухаживал за девушками любых религиозных убеждений, цвета кожи и темперамента. В школе, на уроках английского, я приметил удивительно красивую чернокожую девушку и однажды вечером пригласил ее в кино. После окончания сеанса угостил ее мороженым с содовой, а затем на отцовском «олдсмобиле», служившем мне для разных целей, повез в тихий уголок неподалеку от футбольного поля, где усиленно потчевал ее поцелуями с обязательным гарниром тех слов, которые всегда оказывали магическое действие: «я люблю тебя» (ее звали Офелия Блэр, — «я люблю тебя, Офелия», а моя рука неловко шарила у нее под юбкой). В экстазе я принялся умолять ее, чтобы она позволила «сделать это», потому что мне еще не приходилось заниматься «этим» с черной девушкой.
По правде говоря, я никогда не занимался «этим» и с белой девушкой, но в ту минуту это не имело ни малейшего значения. Самое главное заключалось в том, что она — черная, а я — белый. И какое удивительное приключение ожидало бы нас, если бы только она позволила спустить ей трусики и раздвинуть ноги, — я чувствовал себя современным Стенли, исследователем Африки. Мне и в голову не приходило, что своими словами я лишил ее индивидуальности, превратив в безликую представительницу черной расы, проявил полное равнодушие к Офелии как таковой, испытывая желание к ней только потому, что она была черной, и не проявил ни малейшего стремления узнать ее поближе. Я не мог понять, в чем дело, когда она опустила юбку, привела в порядок блузку и очень вежливо попросила: «Будь добр, отвези меня домой». После этого вечера я не раз приглашал ее на свидания, а она всегда мягко, но решительно отказывалась. Я получил урок. Урок на всю жизнь. Может, я и не стал дальтоником (нереально требовать этого от белого человека), но никогда не строил своих отношений с людьми, будь то мужчина или женщина, основываясь на чисто случайном цвете кожи, а старался под этой защитной оболочкой разглядеть суть человека.
Так почему же мне не нравился Джордж Н. Харпер?
Может, потому, что он жутко уродлив. Сам я никогда не одерживал побед на конкурсах красоты, но громадный рост Харпера, его поразительная неуклюжесть, гориллообразная сутулость, угроза, — да, угроза, сквозившая в его взгляде, его позе, — огромные кисти рук, сами могучие руки, свободно болтавшиеся вдоль тела, первобытная сила, исходившая от него, весь его облик — внушали страх и заставляли меня неосознанно держаться от него подальше, если мы оказывались с ним в одном помещении. Я как будто боялся, что могу стать жертвой такого же страшного преступления, как его жена. И однако, если цвет его кожи не имел для меня никакого значения, тогда почему же мне так неприятен его физический облик? Разве только красавцы имеют право на беспристрастное судебное разбирательство? Разве Харпер не имел права на такую же честную и квалифицированную защиту, которая удовлетворила бы самого Роберта Редфорда?[13] Или все-таки в глубине души я верил, что он виновен, и искал для себя оправданий, чтобы не браться за это дело, заранее лишая Харпера права на жизнь и свободу, на беспристрастный судебный процесс, покушаясь на те гарантии, которые закреплены законом за каждым гражданином этой страны. Нет, он невиновен. Я ощущал это каждой клеточкой своего тела. Он невиновен, черт побери! Я должен защищать его и буду защищать его!
Но, увы! Существовала еще одна причина, по которой я вынужден был сказать ему «нет». Если отбросить в сторону мою неопытность в делах такого рода, мою неприязнь к этому человеку, если даже не принимать во внимание эгоцентричность последней причины, тем не менее, оставалась подлинная и весьма основательная причина отказать ему.
Я собирался в отпуск.
Эгоистично, согласен.
А может, не очень эгоистично, если учесть, что Дейл запланировала свой отпуск на то же самое время, и наш совместный отпуск совпадал с каникулами Джоан по случаю Дня Благодарения, и мы втроем собирались отправиться в Мексику.
Не один месяц мы разрабатывали маршрут этого путешествия, консультировались с лучшим агентом бюро путешествий в Калузе (единственное развлечение в городе, где нет более сильных потрясений). У нас было намечено отбыть в Пуэрто-Валларта через девять дней, в пятницу 27 ноября. Провести четыре дня у Сэмуеля Торна, окружного судьи Калузы, вышедшего на пенсию, на его вилле, которую он приобрел в прошлом году. Затем мы собирались поехать в Мехико и вернуться домой в субботу 5 декабря. По правде говоря, наше путешествие должно было занять всего девять дней. И если учесть, что до Нового года, как полагал Бенни, дело не передадут в суд, — ничего страшного, если я пропущу девять дней.
Если, конечно, наплевать на тот неоспоримый факт, что окружной прокурор в течение этих девяти дней будет работать не покладая рук, чтобы собрать необходимые доказательства и затем посадить Харпера на электрический стул. Я надеялся, что Дейл, как человек взрослый, переживет известие об отмене отпуска. Но Джоан недавно исполнилось четырнадцать, и она уже мечтала написать сочинение за следующий семестр о своих «приключениях» в Мексике, а также купила себе новое бикини. Факт немаловажный, если учесть, что она собиралась обновить его в бассейне на Камино-Риал. Именно там и собиралась она представить на всеобщее обозрение свои юные прелести, которые начали приобретать наконец вполне зрелые формы с пугающей, — по крайней мере, ее отца — быстротой. Я вполне мог залепить затрещину какому-нибудь прыщавому юнцу, осмелившемуся при всем честном народе бросать на мою дочь нежные взгляды. Когда она демонстрировала нам с Дейл свое бикини, я с некоторым смущением промямлил что-то относительно того, что оно, мол, гм… не показалось ли оно ей чересчур открытым для девушки, которой только-только исполнилось четырнадцать? В ответ Джоан со свойственной ей прямотой заявила: «Ты бы посмотрел, папа, на то, которое я не купила». На том наш спор и закончился. Как после всего этого мог я объявить дочери, что наше путешествие в Мексику не состоится, так как я должен защищать человека, не вызывающего у меня симпатий, человека, которого обвиняют в особо жестоком убийстве своей жены, человека невиновного, как мне подсказывает моя интуиция («Никакой интуиции, — предостерегал меня Бенни, когда я уходил от него. — Только знание»), в то время как все улики указывают на его несомненную виновность.
