И принялся вытаскивать из своего баула какие-то банчки, свёрточки, пакетики, обильно украшенные мелким восточным орнаментом, — он купил их по дороге на автовокзал, в подвальчике, пропахшем нездешними пряностями.
— Этого, брат, я тебе не предлагаю… — бормотал он, вскрывая баночки и разрывая пакетики. — Это еда особая, просветлённая, питающая чакры… Только для вегетарианцев…
— Разве ты вегетарианец? — спросил я, с интересом принюхиваясь к новосёловской снеди.
— Конечно! — попросту ответил он, разводя кипятком из термоса какой-то бурый порошочек.
— Не ври, — ты же цыплёнка утром ел!..
— Ну и что?
— Как что? Вегетарианцы не едят мяса!..
— С какой это стати? — он очень удивился. — Вегетарианцы — это те, кто ест вегетарианскую пищу. Вот эту. А мясо тоже можно. Если его приготовить по-вегетариански. Цыплёнка, например, я посыпал толчёной маниокой, — и он тоже вегетарианским стал. А ты говоришь — мяса не есть!.. Ну, ты даёшь! Это как же тогда жить-то?.. Тогда и сил никаких не будет!.. Надо мясо есть, надо, — только по-вегетариански!.. Варить его в бульоне из трав… Или посыпать приправами… И всё будет прекрасно! Вот, я сейчас бутербродик с колбаской — и положу сверху листик арники… И очень здорово получится!.. Да ты что, — вегетарианство это единственный путь к здоровью! Да что бы со мной было, не будь я вегетарианцем!..
Под эти мирные гастрономические рассуждения я всё-таки заснул, а когда проснулся ночью, Ньюкантри храпел на весь салон, перекрывая деликатный шум двигателей, и люди хмуро поглядывали в нашу сторону. Впрочем, все уже знали, что это храпит прославленный редактор оккультного журнала, и стеснялись возмущаться открыто. Я потыкал Ньюкантри в бок — не помогло. Потыкал посильнее, однако от моих толчков храп стал таким заливистым, что люди всё-таки решились на ропот. Но возроптать против Новосёлова никто из них так и не посмел: они придумали нечто более безопасное — принялись ворчать на меня. «Да что же это такое!» — яростно шептали они и бросали свирепые взгляды в мою сторону. Я делал вид, что не замечаю народного возмущения. Проснулись дамы за моей спиной. Розовая, злая спросонья, изо всех сил ткнула ногой в спинку моего кресла и прошипела: «Вот ведь, — сам не спит, а храпит, как бегемот!..» От этого толчка Ньюкантри пробудился, разлепил глазки, мгновенно оглядел салон, оценил положение и добродушно пробормотал мне: «Что, брат, всхрапнул ты? Это бывает… Но о людях тоже думать надо!..» И вновь погрузился в сон, — на этот раз совершенно бесшумный.
* * *
Наш путь закончился только к полудню. Часов в одиннадцать мы въехали в золочённые осенние пригороды Стрельцова, где пенсионеры копали картошку и воскуряли фимиам сухой ботвы, где на покосившихся поселковых гастрономах громоздились лакированные рекламные щиты и англоязычные вывески, где кавказцы в кожаных куртках и спортивных рейтузах тащили на придорожный рынок ящики абрикосов. С полчаса мы ехали вдоль берега Луды, и я смотрел на неправдоподобно гладкую, без единой морщинки поверхность её вод, похожую на туго натянутое атласное полотнище, на недальний пологий берег, укрытый апельсиново-жёлтым ивняком, на громоздящиеся вдали лесистые Волковы Горки, — и с привычным удивлением прислушивался к своим воспоминаниям.
Я возвращался на свою родину, в город детства, — и в первую очередь вспоминались мне книги детства — все эти библиотечные подклеенные, проштампованные Ефремовы, Беляевы, Георгии Мартыновы, «Дорога в сто парсеков», «Эллинский секрет», «Вторжение в Персей», «Аргонавты Вселенной», «Страна Багровых туч»… И душа моя от лудских холмов, и от стрельцовских пригородов мгновенно улетела к Млечному пути, к Сириусу и Полярной звезде, и автобус наш вдруг обернулся небольшим звездолётом-разведчиком, подлетающим к неведомой планете… Неужели не было в моём детстве впечатлений ярче книжных и киношных? Где годы за партой, где летние купания, где первая любовь? Нет, — не до того: всякий раз, въезжая в Стрельцов я вспоминаю только двадцатитомную «Библиотеку Приключений» и двадцатипятитомную «Антологию современной фантастики»; вспоминаю, что в этом кинотеатре (ныне молитвенный дом иеговистов) я смотрел «Золотое путешествие Синбада», а в этом Доме Пионеров (ныне — торговый центр «Элита») восторгался «Золотом Маккены»…
Нет, конечно, были и иные, не книжные воспоминания, но они приходили позже, приходили не очень уверенно, с трудом прорываясь через безжалостную эпоху перемен, перекроившую Стрельцов до неузнаваемости. Вот Лудский Екатерининский монастырь, — разве могу я, смотря на эти блистательные купола, на эти свежевыкрашенные стены, на которых, как говорится, и муха ещё не сидела, вспомнить, как в пятом классе мы искали клад среди монастырских развалин? Нет, вспомнить я, конечно, могу, но связать это воспоминание с нынешним видом монастыря мне почти не удаётся. В десятом классе я писал реферат по истории нашей «Екатеринки»: «Одна из древнейших русских обителей… Татары… Поляки… Фашисты… Как жаль, что сейчас это чудо древнерусской культуры лежит в руинах… Неужели его никогда не восстановят?..» Вот и восстановили. Почему меня это не радует? Скажите мне, почему? Я ведь не безбожник и красота родного города мне не безразлична…
Когда наш автобус поравнялся с монастырём, Екатеринка вдруг зазвонила во все свои новые колокола. Из Софийского собора потянулся народ, отстоявший литургию: богатые стрельцовские евреи чинно расходились по своим автомобилям, на паперти архимандрит Авраамий, молодой и кипучий, тряся каракулевой бородой, что-то радостно втолковывал ректору пединститута, — тот улыбался и умилённо потирал свою обширную, плоскую лысину.
Ньюкантри проснулся на звон колоколов, покосился за окно и одобрительно пробурчал что-то о возрождении духовности.
Мы пролетели по мосту Урицкого, мимо самого туристически-почитаемого стрельцовского пейзажа, где холмы старого города сурово нависали над тремя, веером расходящимися, сталинскими проспектами Коммунистического района, — Ньюкантри и этот вид одобрил: «Вот Россия-то где… Древняя… Это тебе не Кемерово…» Мы промчались через весь Коммунистический район, пробили плотный слой хрущоб в районе Космонавтов и остановились среди блочных брежневских халуп на площади им. XXV съезда КПСС, — ныне просто Съездовской площади, или, как говорят у нас, на Съезде.
Тут, на Съезде, в уголку, неприметный среди брежневских гигантов, стоял двухэтажный домик бледно-жёлтого цвета, домик, построенный ещё в сталинские времена, похожий на питерскую станцию метро — то ли на «Балтийскую» то ли на «Пушкинскую», — украшенный коринфскими капителями, венками, серпами, молотами, рогами изобилия… Дом, принадлежал Союзу художников: здесь на верхнем этаже размещались студии, а на нижнем жили пятнадцать семей особо выдающихся членов Стрельцовского отделения СХ. Мой отец тоже считался в числе особо выдающихся. Более того: он единственный в Стельцове являлся лауреатом Всероссийской Суриковской премии, — получил её за серию картин на темы пушкинских сказок.
Когда, в начале 50-х Союз художников строил себе дом, не было здесь ни Съезда, ни плотной брежневской застройки, а была берёзовая роща, переходящая в болотистый лесок, — туда художники выбирались на этюды. Потом и лесок и рощу смели бульдозеры, началось строительство, вокруг Дома Художника раскинулась непролазная грязь… Труженики палитры и резца протестовали, — но вотще… Впрочем, наша семья въехала в Дом Художника уже после того, как грязь залили асфальтом.
Я ввёл Ньюкантри в наш двор, густо заросший сиренью. Что за странное растение сирень: нет его красивее в пору цветения, и нет его уродливее осенью, когда оно зябко топорщит кривые голые сучья, и редкие бурые листья его, пощажённые октябрём, похожи на грязные тряпицы. Ньюкантри с горечью во взгляде обозрел нашу октябрьскую сирень, и вздохнув, шагнул вслед за мной под навес парадной. Дома он, не тратя времени на знакомство с новым жилищем, плотно закусил разогретой на сковородке тушёнкой (разумеется, вегетарианской, то есть, присыпанной пахучим порошочком) и залёг на диван, — спать до утра. Я долго бродил от стеллажа к стеллажу, разглядывая новые книги, приобретённые отцом, но потом счёл за лучшее последовать примеру Новосёлова.
ГЛАГОЛ ДВЕНАДЦАТЫЙ. УНА ПОЁТ КОЛЫБЕЛЬНУЮ
Дети, спите, дети спите!Ходит солнце над землёю.Дети, спите! Ходит солнце,А за ним луна крадётся,Как светла луна на небе,Так сияет дева Ягга,Как царит над миром солнце,Так сияет мальчик Яр.Я спою вам, Яр и ЯггаВсё, что знаю, всё, что вижу,Я спою вам, Яр и Ягга,Вы послушайте меня:Солнце в небе светит тускло —Ваш отец сияет ярче,Не луна ночами светит —Это свет его очей.То, что ваш отец промолвит —Все народы повторяют,То, что ваш отец замыслил —Все народы воплотят.Если встанет он на ноги —Головой упрётся в небо,Если ляжет он на землю —Перекроет Океан…Дети, спите! Дети, спите!Пусть луна по небу ходит,Пусть царит над миром солнце,Пусть идут за днями дни, —День вам силы прибавляет,Ночь расти вам помогает,Утро делает вас краше,Вечер делает мудрей.Год за годом, год за годом…И придёт однажды время —В путь-дорогу собираться,Повидать отцовский дом.— Мы пришли к тебе, Великий!Мы явились, славный Дарма!Выходи, отец, навстречу,Дорогих гостей встречай!— Кто вы, дети, и откуда?Я таких ещё не видел!Вы сияете, как солнце,Вы прекрасны, как луна!— В небесах луна и солнце —То глаза твои, Великий;В небесах луна и солнце —Месяц — Ягга, Солнце — Яр.— Если ты мой сын, о мальчик,Я тебе отдам всё царство!Если ты мне дочь, о дева,Всей землёй моей владей!— Наш отец — Великий Дарма,Наша мать зовётся Уной.Вспомни Уну, Сильный Дарма,Слёзы матери утри!— Не забыл я милой Уны,Я её всё время помнил,Я люблю её как прежде,Приведите мне её!Сяду рядом с милой Уной,Лоб её венцом украшу —За её подарок царский,За чудесных близнецов.Нет прекрасней Яра с Яггой,Нет прекрасней милой Уны, —Пусть увидят все народыДарму средь своей семьи!
* * *
Меня разбудил телефонный звонок. Я открыл глаза. Заспанные бабушкины ходики испуганно шептали, что на дворе ещё без десяти шесть утра… Я босиком побежал к телефону. Настырно звонил межгород.
