а потом вдруг схватил Олинн за запястье, да так крепко, что чашка с отваром вылетела у неё из рук и покатилась по каменному полу.
− Да что же ты делаешь! — воскликнула Олинн, отчаянно пытаясь выдернуть руку из цепкого захвата.
− Ллли… Лия… Иллия…
Монах приподнял голову, словно пытался что-то ей сказать, но тут же упал на травяную подушку и разжал руку. А Олинн в испуге отскочила к другой стене.
− Ох, Луноликая! — пробормотала она, потирая запястье. Синяки теперь останутся. — Вот вам и спасибо за гостеприимство эйда Олинн! Грубиян! Не рука, а медвежья лапа! Вот так и буду тебя звать! Бьорном![18]
Ну, а что? Медвежье имя ему подходит как нельзя кстати.
Глава 2
Ночью Олинн глаз почти не сомкнула. Монах метался в лихорадке, что-то бормотал и, наверное, разбил бы и голову о каменный пол, не будь её рядом. И в чём причина такой сильной лихорадки, Олинн понять не могла. Раны его выглядели хорошо, и всё шло лучше, чем она ожидала. Может он так сильно ударился головой поэтому?
Но, как ни странно, стоило ей присесть рядом на лежанку и заговорить, как он успокаивался, будто и в самом деле слышал её голос. А когда она вытирала пот с его лица, то снова схватил Олинн за руку, но уже не так сильно, как в прошлый раз, хотя всё равно цепко, и долго её не отпускал.
Она сидела и смотрела на то, как его пальцы сомкнулись на её запястье, и думала, что такими ладонями можно запросто обхватить и её голову, такие они широкие. Не ладони — лапищи! Но как только она снова начинала с ним говорить, он сразу успокаивался, затихал, только руку её так и не выпустил.
Вот и пришлось сидеть ей, как птичке на ветке, на самом краю лежанки, прислонившись плечом к бревенчатой стене избушки, и разговаривать с ним долго, тихо и медленно, нарочно растягивая слова. Рассказывать о чём−нибудь, лишь бы звук её голоса не стихал: о болотах, о ягодах и вересковых пустошах, о волшебнице Эль, что бродит среди туманов, о блуждающих огнях и призрачных гончих…
О замке Олруд, о своих сёстрах, старшем брате и мачехе… О том, как она занимается хозяйством…
Луна катилась по небу золотым шаром, в соснах на скале ухал филин, где−то обиженно протявкала лиса и кто−то шуршал в листве у порога, наверное ёж осматривался под крыльцом избушки, ища будущее место зимовки. В болотных зарослях на все лады голосили разномастные марейнские лягушки, а Олинн всё говорила и говорила, сама не понимая, зачем это делает. Почему просто не оставит этого монаха и не уйдёт. Баюкать этого медведя, как дитя, это уж слишком!
Но всё сидела и сидела, и даже не заметила, как сама задремала, уронив голову рядом на травяную подушку.
А едва смежила веки, как провалилась в странный и страшный сон.
Она идёт по болоту, и под ногами проминаются мягкие мшистые кочки. На зелёном бархате алая россыпь клюквы… Но, присмотревшись, она понимает, что это не клюква — это с её пальцев капает кровь. Мох начинает жухнуть, чахнет трава, вода уходит из-под ног, а земля высыхает и начинает трескаться. И так душно, так жарко, что, кажется, воздух тоже весь высох.
Откуда-то издалека доносится странный гул. И Олинн не сразу понимает, что это гул пожара. Земля горит и едкий дым заволакивает горизонт…
Она вздрогнула и проснулась, и даже сразу не поняла, где находится. Так явственно ноздри чувствовали дым, а лицо огонь.
− Куда ночь, туда и сон! — пробормотала она, отгоняя кошмарное видение и ещё не осознавая, что оно могло значить.
За окнами уже серело раннее утро. От неудобной позы затекли плечо и шея, и руки она почти не чувствовала. Перевела взгляд и увидела, что её запястье по-прежнему удерживают сильные пальцы монаха. Кажется, он так и проспал всю ночь, держа её, словно на привязи.
Она осторожно высвободила руку и отползла, закатывая рукав и разглядывая кожу на запястье в тусклом утреннем свете.
Да уж! Синяк выступил знатный.
Но зато дыхание монаха выровнялось и перестало быть хриплым. Он дышал сейчас тихо, почти не слышно. Олинн потянулась и дотронулась пальцами до его лба. Сильный жар ушёл.
— Ну вот, голубчик, и хорошо. Дальше ты уж сам. А мне пора, − прошептала она, вставая.
Но, прежде чем уйти, осторожно отвернула плед и заглянула под одну из повязок на его груди. Мази и мох сделали своё дело. Раны уже не выглядели настолько безобразно, и Олинн даже удивилась — никогда не видела, чтобы заживление шло так быстро.
— Вот, здесь отвар, если очнёшься вдруг − выпьешь, − прошептала она и поставила большую глиняную кружку в изголовье у лежанки.
Ещё раз посмотрела на монаха и подумала, что надо бы попросить Торвальда привезти ему какую-нибудь из своих рубах. Хоть старую. А то…
В Олруде много больших и сильных мужчин, но тело монаха выглядит так, будто вытесано из куска скалы. И нет никаких сомнений в том, что под этой кожей прячется огромная сила. От этих мыслей ей стало как-то не по себе. Но не то чтобы страшно, а скорее, неловко от того, что она с таким жадным любопытством разглядывает могучие плечи раненого мужчины.
Ему точно нужно привезти какую-нибудь одежду!
Олинн снова укрыла монаха пледом и сказала, уходя:
− Я в замок поехала, но вечером вернусь. Надеюсь, ты придёшь в себя, Бьорн, и мы распрощаемся.
Торвальд на её предложение привезти монаху что−нибудь из своей одежды только фыркнул. Посмотрел на Олинн, прищурив единственный глаз, дёрнул кончик бороды, заплетённой в косичку, и спросил:
− Бьорну? Ты что, уже и имя ему дала, пичужка? С чего вдруг? Он тебе не ручной зверёнок. Не привязывайся к нему. Ярл Одруд, может, вообще велит его вздёрнуть на воротной балке − в назидание королю…
− Отец не повесит божьего человека, − уверенно ответила Олинн.
− Ты будто не знаешь Белого Волка! Ещё как повесит! И я бы его повесил. Так что бросила бы ты это дело, а уж коли охота с кем возиться, так я скажу − замуж тебе давно пора. Стоило бы ярлу и позаботиться об этом. Выбери себе мужчину по нраву, а я перед ярлом похлопочу. А то хочешь, сам подыщу тебе доброго мужа, крепкого и надёжного…
− Ох, Торвальд, бросил бы ты
