и оленьи шкуры упали на пол, и он остался стоять в одних только старых линялых штанах, и в таком виде внушал какой-то животный страх.
− Стань поближе, обопрусь об тебя, − он положил ей руку на плечо, и показалось, что его ладонь просто придавит её к полу.
И, как был босиком, так и пошёл, медленно, держась одной рукой за стену, другой за плечо Олинн. В дверях ему пришлось согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низенькой притолокой, и он охнул, хватаясь рукой за бок, за ту самую рану, которую Олинн так долго и упорно зашивала.
И если он сейчас упадёт, то в одиночку назад она его ни за что не дотащит!
Снаружи они остановились. Монах какое-то время стоял, словно принюхиваясь или прислушиваясь. Щурился от яркого солнца и крутил головой, осматриваясь.
− Ручей? — спросил он, ткнув пальцем в сторону груды камней, за которой, плавно перескакивая по камням, текла маленькая речушка.
− Да, − ответила Олинн, с тоской глянув на тропку, по которой уехал Торвальд.
От напряжения у неё похолодели пальцы, и где−то в груди острой ледышкой застыл комок страха.
− Идём, − монах чуть подался вперёд и, пошатываясь, направился к камням.
До ручья они доковыляли трижды останавливаясь и отдыхая. Монах морщился, хватался за стволы деревьев, сжимал пальцами плечо Олинн, но шёл упрямо, будто без этого ручья ему жизни никакой нет. Он тыльной стороной стирал пот со лба, выступивший от слабости, и его лицо было бледным даже под загорелой кожей. И сейчас на солнце стало отчётливо видно, что человек этот точно откуда с юга, так непохож он был на светлокожих марейнских жителей.
За камнями речушка делала изгиб, образуя небольшую заводь. Здесь сквозь воду проглядывало чистое галечное дно, и мягкий мох, покрытый редкими белыми звёздочками осенних ветренниц, устилал берег, словно бархатное одеяло. Монах тяжело прислонился к берёзе и, посмотрев на Олинн исподлобья, произнёс:
− Дальше я сам. Уйди.
− Ты что же, в воду полезешь? Она же холодная! Больному туда нельзя! У тебя же лихорадка! — удивлённо воскликнула Олинн. − Да ты утонешь, ты же вон какой слабый! А мне потом тебя тащить обратно!
Кажется, зря она это сказала…
− Ну, как знаешь, − монах окинул её странным взглядом с ног до головы и потянул завязки на штанах. — Потом не жалуйся.
− Э−э−э, а вообще-то, дело твоё. Хочешь тонуть — тони, − буркнула Олинн, почувствовав, как заливается краской, и поспешила прочь, за груду камней.
Вот ещё! Нашёл, чем пугать! Можно подумать, она голого мужчину не видела! Эка невидаль!
Она даже фыркнула то ли от досады, то ли от смущения, сама не поняла. Ей не в диковинку видеть голых мужчин − сколько вон раненых привозили с Перешейка! Но что-то в этом монахе, так не похожем на божьего человека, её смущало. Может, его огромный рост и сила, а может, этот взгляд, похожий на бездонную топь.
− Да ну тебя! — буркнула она и с досады даже шлёпнула ладонью по камню.
Нужно одежду принести этому ненормальному. Хорошо, что Торвальд всё-таки сжалился и отдал свою старую рубаху и штаны. А то с этого дикаря станется и голым тут ходить! Одно слово — медведь!
Она сходила в избушку, взяла свёрток и вернулась к камням. Потопталась, не зная, как дать о себе знать.
− Как тебя зовут? — услышала голос монаха сквозь странное фырканье.
Олинн осторожно выглянула из-за камня и увидела, что Бьорн сидит по пояс в воде. Он содрал с тела все её повязки и, зачесав пальцами назад мокрые волосы, смотрел в небо сквозь переплетение ольховых ветвей.
− Олинн, − ответила она, выходя из-за камня, — вот я тебе чистую одежду принесла. Я здесь оставлю, оденешься.
− Зачем спасла? — он повернул голову и посмотрел ей в глаза. — Зачем помогла?
При свете дня его лицо, не обрамлённое больше спутанными космами волос, выглядело моложе и…
Олинн не знала, как описать то, что она чувствует, глядя в его глаза. Тревогу и страх? Осторожность или настороженность? Исходящую от него опасность? Или всё вместе? Как будто идёшь по болоту, медленно наступая на мягкие кочки, и под покровом изумрудной зелени никогда заранее не знаешь, где тебя поджидает рымина или трясина. Наступишь, и ухнешь туда. И вот такая же прозрачная зелень, как глаза этого монаха, сомкнётся над тобой навсегда. И он опасен — похож на коварную топь, только она никак не поймёт этой опасности. Чувствует её кожей, а умом не понимает.
− Спасла? Да просто так, − ответила Олинн, прислонившись к камню и разглядывая спину монаха. Он отвернулся и принялся тереть плечи пучком мха. — Разве ты не рад?
Да уж! И кто же его так исполосовал?
На его спине живого места не осталось, часть шрамов была старой, но те раны, что достались ему недавно, ещё толком и не зажили.
Он пожал плечом и ответил:
− Не знаю. Вернее… не помню. А какое у меня имя? Как думаешь?
Олинн буркнула, снова смутившись:
− Не знаю, но я назвала тебя Бьорном.
− Бьорном? — он снова посмотрел на неё через плечо, чуть прищурившись. — Почему?
− Потому, что ты большой. А вообще, вылезай из воды. Замёрзнешь же! Тебе нельзя ещё! Вода холодная, твои раны не зажили, а ты их трёшь! Выходи уже, я не буду смотреть.
Олинн отошла за камень.
− А ты кем будешь, Олинн-спасительница? Тоже вёльва?
− Нет. Я младшая экономка в замке Олруд, − ответила она, срывая одинокий цветок ветренницы.
Глава 3
Назад в избушку Олинн его еле довела. Видимо, от прогулки и холодной воды прилив сил закончился, и на лежанку Бьорн рухнул, словно мешок с овсом.
− Твои раны надо перевязать, нехорошо это, − произнесла Олинн, покачав головой и видя, что Бьорн перестарался с купанием.
Он посмотрел на неё тяжёлым взглядом и вытер тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот. Но головой кивнул. Разрешил.
Олинн принесла корзинку с мазью и мхом и села рядом. Поначалу даже страшно было к нему прикасаться, потому что Бьорн смотрел на неё так, будто ждал, что она вот-вот достанет кинжал и ударит. И когда она дотрагивалась до него, кожа на его груди подрагивала от этих прикосновений. Можно подумать, она касалась его куском горячего угля! Он молчал и, кажется, вообще дышать перестал, наблюдая за её работой, и
