Я пришел на молитву, протиснулся в первый ряд, где обычно самые праведные стоят. Тут к михрабу[33] вышел имам[34] и прочел суру «Открывающая»[35], чтением Хамзы[36] — по манере произношения мадды и хамзы[37]. Я же только о том и думал, как бы к отъезду не опоздать и свою верблюдицу не потерять. А имам после суры «Открывающая» стал читать суру «Падающее»[38], а я поджаривался на огне волнения и пекся на углях нетерпения: то ли жди и ни слова не говори, то ли выскажись и умри — потому что я знал, какая буря начнется, если из-за меня молитва до срока прервется. И пришлось мне стоять в таком положении до завершения чтения. С караваном я мысленно уже распрощался, с багажом и верблюдицей расстался. А имам тем временем склоняется, как лук согбенный, в позе покорной и смиренной — такого смирения я никогда не видывал! Потом он голову поднимает, руку правую простирает и возглашает: «Бог внимает тому, кто его восхваляет». Затем он встает и замирает — я даже подумал, не уснул ли он. Но тут имам о пол рукой опирается, к полу лицом прижимается и опрокидывается ничком.
Я поднял голову, надеясь выскользнуть где-то, но между спинами не увидел просвета и снова склонился в земном поклоне. Наконец имам дал команду подняться, возвеличив Божие имя, все сели — и я вместе с ними. Потом он встал и начал второй ракат[39] и снова прочел две суры подряд — «Открывающая» и «Поражающее». До скончания века длилось чтение, все души дошли до изнеможения. Когда же он и второй ракат завершил и рот раскрыл, чтобы произнести шахаду[40], — все почувствовали отраду, а я подумал: «Боже, спасибо за избавление, за приближение возвращения!»
Вдруг какой-то человек встал и сказал:
— Кто из вас любит общину и ближних Пророка, пусть не покинет мечеть до срока — пока не послушает меня минутку.
Я остался на месте для сохранения собственной чести. А этот человек сказал:
— Мне надлежит говорить только правду и подтверждать только истину. Я принес добрую весть от вашего Пророка, однако я не передам ее вам, пока Бог не очистит мечеть от всякого сквернавца, не признающего его пророческого призвания.
Говорит Иса ибн Хишам:
Оковами он меня сковал, веревками крепкими связал, а затем сказал:
— Я видел во сне Пророка — да славится он во веки веков! Он был словно солнце, вышедшее из облаков, иль как луна, что в глубокую ночь тьму прогоняет прочь. Звезды за ним покорно шли, его одеяние спускалось до самой Земли, и концы его ангелы несли. Затем он научил меня молитве и заповедал мне передать эту молитву его общине. Я на этих листках ее мускусом записал, харакаты[41] шафраном помечал. Кто попросит меня подарить листок — не поскуплюсь, кто заплатит мне за бумагу — не откажусь.
Говорит Иса ибн Хишам:
И потекли к нему дирхемы со всех сторон, только успевай подхватывать. Наконец он вышел, а я последовал за ним: меня восхитили щедрость его ручья, меткость его копья, уменье людей расположить и хитростью хлеб насущный добыть. Я хотел с ним поговорить, но язык придержал, хотел его расспросить — но промолчал, задумавшись, как у него сочетаются тонкость речи — с нахальством, попрошайничество — с бахвальством, как хитростью он людей оплетает и своими уловками обирает. Пригляделся — а это Абу-л-Фатх Александриец! Я спросил:
— Как ты додумался до этой хитрости?
Он улыбнулся и продекламировал:
Ослиное стадо — люди,Всегда их тупость губила.
Возьмешь от них все, что хочешь,А там — хоть ложись в могилу!
АХВАЗСКАЯ МАКАМА
(одиннадцатая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
В Ахвазе попал я в компанию удивительную, ослепительную: все безбородые или с легким пушком на щеках, с надеждой в юных глазах, красотой осиянные и днем и ночью желанные. Мы говорили о дружбе и как ее правила установить, о братстве и как его связи укрепить, о радости и в какое время лучше ей предаваться, о питье и в какое время удобнее им наслаждаться, о том, как сочувствие завоевать и как неудачи избежать, о вине и где его доставать, о компании и как ее собирать. Один из нас сказал:
— Я подготовлю дом, а также гостей прием.
Другой сказал:
— А я беру на себя вино и десерт заодно.
И когда мы уже были готовы отправиться, появился перед нами человек в рубище с палкой остроконечной в руках и носилками погребальными на плечах. Видя в этом дурную примету, мы решили в сторону повернуть, обойти его и продолжить путь. А он крикнул нам таким криком, что казалось — земля разверзнется и звезды осыпятся[42]:
— Подите сюда, не бойтесь неотвратимой доли, идите со мной, пусть даже насильно и против воли! Пусть не блуждают ваши души в потемках — на этом одре ехали ваши предки и поедут потомки. Почему вы гнушаетесь ложем ваших отцов? Оно ведь скоро станет ложем ваших сынов. Вас на тех же носилках понесут и тем же червям на съедение отдадут. На том же коне совершите вы путь недлинный в те же долины. Горе вам! К чему дурной приметы бояться, словно дано вам собою распоряжаться? Зачем отворачиваться, глаза на все закрывать? Ведь этой участи не избежать. О нечестивцы! Пора бы остановиться!
Говорит Иса ибн Хишам:
Он отвратил нас от прежних стремлений, удержал от желанных вожделений. Мы повернулись к нему и сказали:
— Как нам полезны твои наставления! Как прекрасны твои поучения! Мы бы не прочь услышать и продолжение.
Он ответил:
— Поистине, перед вами — водопои, к которым вы придете, а шли вы к ним уже двадцать лет.
Поверь мне, кто двадцать лет вперед к водопою шел,Тот близок уже к концу пути неизбежного.
Поистине, тот, кто над вами, все ваши тайны знает и волей своей покровы их разрывает. В жизни ближайшей проявляет он милость к вам, а в жизни последней будет судить вас по вашим делам. Если о смерти вы не будете забывать — дел дурных не станете совершать. Надо, чтоб мысль о смерти всегда рядом с вами была, — тогда вы не станете закусывать удила, откажетесь от забвения, уйдете от заблуждения. Не ждете смерти — она придет, заснете — она разбудит, за отвращение к ней — отомстит, пренебрежения не простит.
Мы спросили:
— А в чем ты нуждаешься?
— Желаний моих не сосчитать, взглядом их не обнять.
— Ну а сейчас?
— Жизни ушедшей возвращения, от грядущих ударов избавления.
— Этого дать мы не в силах, а чего ты хотел бы из благ и соблазнов этого мира?
— Я в них не нуждаюсь, нужда у меня только одна — чтобы вы стремились больше делать, чем обещать.
БАГДАДСКАЯ МАКАМА
(двенадцатая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Был я в Багдаде, и как-то раз захотелось мне фиников сорта азаз. Но тут охватила меня тоска: не было звонкого кошелька. Пошел я искать возможности поживиться, и мое желание привело меня в Керх. Тут мне навстречу попался какой-то житель Севада[43] — он шагал за нагруженным ослом и на ходу края своего изара[44] завязывал крепким узлом. Сказал я себе: «Вот это добыча!» Поздоровался согласно обычаю, Абу Зейдом его наугад назвал и Божьей помощи пожелал; спросил, откуда он держит путь и где собирается отдохнуть, и тут же сказал ему:
— Братец мой! Поедем скорее домой!
А он мне в ответ:
— Я не Абу Зейд, я Абу Убейд!
Я сказал:
— Ох, попутал меня шайтан, в памяти получился изъян, потому что давно мы не видались, долго друг с другом не встречались. Как поживает твой отец? Все такой же он молодец? Или его голова поседела — ведь столько времени пролетело!
Севадиец ответил:
— Он уже покинул земную семью. Я надеюсь, что он пребывает в раю. На могиле его — не год и не два — давно уже выросла трава.
Я заахал:
— Прекрасный был человек, мир его праху! — и сделал вид, что хочу порвать на себе рубаху.
Севадиец схватил меня за руку и закричал:
— Заклинаю тебя Богом, не рви ее!
Я предложил:
— Поедем домой, устроим поминки, а то поедим мяса жареного на рынке. Рынок, скажем, поближе к нам и еда повкуснее там.
Так я жареным мясом его соблазнил, сильный голод в нем разбудил, он за вкусной едой погнался, не ведая, что попался.
Пришли мы на рынок в лавку, где жарилось мясо, и с него капал пот, прозрачный и желтый, словно мед, а хлеб, что хозяин подставлял, жирным бульоном истекал. Я сказал продавцу:
— Отрежь Абу Зейду мяса, а в виде приправы добавь пахучие травы, потом из этой посуды побольше выбери блюдо, горку тонких лепешек клади на него — вот так! А сверху как соус полей сумак. Пусть Абу Зейд покушает всласть!
Торговец взял большой нож, выбрал лучший кусок и мелко изрубил его, так что он стал как сурьма измельченным, как мука истолченным. После этого оба мы сели, молча ели, пока не достигли цели.
