Этот «Кадиллак», игрушечный, стал первым и последним «Кадиллаком» в моей жизни.
А вот мне пять или шесть лет. Я в детском фраке, при белой манишке и галстуке-бабочке на резинке. Мой красивый отец, в усах и красивом костюме, держит меня за правую ручонку. Моя красивая мама, в химзавивке и красивом платье, держит меня за левую ручонку. Мы неспешно прогуливаемся вдоль набережной сказочного моря в курортном городе Сочи, где нам доступно всё: пляжи и бассейны, аттракционы, рестораны с цыплятами табака и фантастической пепси-колой.
Мой отец тогда – перспективный хозяйственник, номенклатурный руководитель в советской экономической системе, мама – освобождённая домохозяйка.
Очень скоро карьера отца терпит крах из-за его неуместной принципиальности. Дальше мой отец – простой служащий в статистическом отделе какого-то бесполезного ведомства, мама – учительница в школе, кадры в диапроекторе серые и меланхолические.
Мне семь лет. Или восемь. Нет, ещё семь, точно, ведь это канун наступления нового 1980 года, года Олимпиады. На районной детской ёлке я должен играть этот самый наступающий год, весёлого медвежонка. Мама, увидев в универмаге ценник карнавального костюма, берёт меня за руку и, ни слова не говоря, уводит домой. На празднике я бегаю внутри хоровода в простых красных спортивках и с привязанными к голове большими картонными ушами. По моим щекам скатываются горючие слёзы. Первые взрослые слёзы в моей детской жизни.
И первые картонные уши, которые я продолжу носить, в том или ином виде, всю жизнь.
И дальше всё одинаковое, всё вперемежку.
Новая обувь – ботинки фабрики «Скороход», цвета грязной земли. Мои и так слишком крупные, плоские ступни выглядят в них уже совершенно несуразно, по-клоунски. Но мне ещё лет десять, не больше, поэтому для меня это пока не очень важно. Важно другое. Ногам больно. Мозольки натираются до крови. Мама говорит, что ботиночки разносятся. И отводит в сторону влажные глаза. Это несбыточная надежда: странный материал, из которого сделана моя обувь, не растягивается, не разнашивается, только ссыхается и затвердевает неожиданными выпуклостями вовнутрь.
А вот долгая история.
У меня есть мечта: я мечтаю о велосипеде. О велосипеде «Орлёнок» или «Аист». С большими колёсами, новой яркой рамой, тяжёлой и обильно смазанной машинным маслом цепью. И, конечно, с оранжевыми и красными отражателями на брызговике заднего колеса. Отражатели у меня уже есть: я выменял их у пацана из школы на коллекцию марок, собранных старшей сестрой давно, когда она сама была маленькой, и теперь ей не нужных. Наверняка ненужных ведь. Она о них даже не вспомнила. Так что отражатели есть. А велосипеда нет. И лишних денег на велосипед у родителей нет. Велосипед стоит дорого, рублей восемьдесят!
А я не иждивенец! Я уже взрослый и смогу заработать деньги на велосипед сам. Мне ведь двенадцать лет, тринадцатый идёт! На летние каникулы я устраиваюсь работать грузчиком на пищевой комбинат. Это противоречит советскому трудовому законодательству, ведь я ещё ребёнок. Но меня оформляют как шестнадцатилетнего; и то сказать, в свои двенадцать я высок ростом, широк в плечах и выгляжу если не на шестнадцать, то на пятнадцать вполне! Точно не меньше, чем на четырнадцать, я выгляжу в свои двенадцать лет. И всё лето таскаю тяжёлые коробки с консервами.
Но это не так уж и трудно, ведь я работаю неполный день как несовершеннолетний. Моя смена начинается ближе к обеду, я успеваю выспаться и спокойно позавтракать дома. Обедаем мы на комбинате, вместе с другими разнорабочими, теми же консервами, которые мы таскаем в коробках из цеха на склад. По негласному правилу социалистического производства, есть на предприятии можно сколько угодно, главное, не выносить продукт через проходную иначе чем в своём желудке.
Я прихожу домой вечером. Гомон сверстников, играющих во дворе, не манит меня. Я слишком устал. И потом, у меня ещё нет велосипеда, такого велосипеда, какие есть почти у всех ребят. Я всё равно не смогу принимать участия в гонках на скорость или экспедициях в соседний квартал. Вот скоро и у меня будет велосипед, тогда я буду выходить вечером кататься во дворе вместе с приятелями. Думая об этом, я принимаю душ, переодеваюсь, ложусь читать и скоро засыпаю с книжкой в руке.
Перед новым учебным годом, когда летние каникулы заканчиваются, я увольняюсь с комбината и получаю в бухгалтерии расчёт. Это не очень толстая пачка мятых маслянистых рублей, щегольские зелёные трёшки и даже несколько хрустящих новеньких синих пятирублёвок. А ещё никелевые и медные монеты: расчёт точный, до копеечки!
В тот день я возвращался домой серьёзный и гордый. Я стал взрослым, стал мужчиной в день, когда шёл домой с работы, ощупывая в кармане деньги, впервые заработанные мной. Это была инициация, как в племени охотников, где мальчик становится мужчиной, свернув голову своей первой добыче в лесу и принеся её к костру своей семьи.
Ничего подобного я не ощутил позже, несколькими годами позже, когда впервые погрузил свой яшмовый корень в тряскую и хлюпкую расщелину, жадно сомкнувшуюся по краям, как алый бутон плотоядного тропического цветка смыкается, запирая попавшее в ловушку насекомое. Ничего подобного, только мерзость и опустошение. Когда за тридцать секунд и несколько фрикций расстрелял весь боезапас по бездонной прорве, отправил невозвратную космическую экспедицию за алым цветочком в чёрную дыру, я не ощутил ни причащения к новой жизни, ни вхождения в удивительный и полный возможностей и наслаждений мир. Только мерзость и опустошение. Только животный стыд.
Потому что мужчиной и взрослым я стал раньше, тогда, когда получил деньги за свой тяжёлый труд и принёс их в семью.
Я принёс деньги и отдал матери. Все бумажные деньги; только медные и никелевые монеты я оставил в своём кармане. Денег хватило бы на покупку велосипеда, даже с лишком. Я давно выбрал велосипед и уже не раз показывал его маме. Это был «Аист» с синей рамой, он стоял в секции спорттоваров на первом этаже центрального универмага.
Назавтра мама зашла ко мне в комнату, стала беспорядочно расставлять мои книги, стоящие корка к корке в алфавитном порядке, протирать несуществующую пыль на блестящей лакированной поверхности шкафа и напряжённо молчать, пряча глаза. «Ма?..» – спросил я.
Я не стал кричать, не стал плакать, не стал биться на полу в истерике, когда узнал, что велосипеда мне не купят: итальянские демисезонные сапоги для моей старшей сестры, с рук, большая удача, и размер подходит, а денег не хватало. Я ведь люблю свою сестру?
Я не очень расстроился и даже не удивился. Я был уже взрослым, был мужчиной и теперь понимал, что это и есть мужская жизнь. Тяжело работать за деньги, которые будут потрачены не тобой и не на тебя. Тяжело работать, чтобы получить деньги и отдать их женщинам. This is a burden of a man, white or black, doesn't matter1.
Я только отказался от еды и не разговаривал ни с кем из домашних три дня. Я сидел в своей комнате и смотрел на горку мелочи: копеек шестьдесят или семьдесят – всё, что осталось мне от денег, заработанных за лето.
Потом юность, одноклассники, женихи – в костюмах «Адидас», варёных джинсах, «бананах». Я – большой, нескладный, прыщавый, да ещё и одет во все самое серое, немодное, дешёвое. Отец полу-
Это бремя человека (мужчины), неважно, белый он или чёрный (англ.).
чил бесплатно моток какой-то технической ткани и везёт меня в ателье: сшить одежду, костюм, чтобы я выглядел лучше, и это не стоило дорого. Отец старается. Из этой затеи ничего не вышло, я уже и не помню, почему.
Я увлекаюсь музыкой, все увлекаются музыкой, я со знанием дела рассказываю о группах и стилях. И, кусая губы, замолкаю, когда мне предлагают поменяться кассетами. У меня нет кассетного магнитофона: музыку я слушаю на допотопном ленточном, купленном в своё время моей сестре.
Но вот школа окончена, я поступаю в институт. На первую зиму студенту выдаётся перешитое отцовское пальто, хорошее когда-то пальто, но перешитое плохо, сидящее мешком, и большая, абсолютно не идущая к короткому пальто-«дипломат» шапка из енота, в котором я до сих пор подозреваю крашеного пса.
Жить студентом легко. Студент беден по определению. Тогда ещё все студенты бедны. Почти все. Конечно, я одет хуже всех, но на водку мы сбрасываемся на равных, а это главное, и я не чувствую себя изгоем.
Поэтому следующий эпизод – уже после женитьбы, вернее, просто регистрации брака с чудесной девушкой Леночкой. В съёмной квартире на первом этаже я что-то готовлю на кухне, Леночка возится в комнате.
«Звёздочка моя, принеси мне часы!» – прошу я. «Где они?» – раздаётся колокольчик голоса моей жены. «В комнате, на тумбочке!» – отвечаю я.
Через пару минут Звёздочка-Леночка заходит ко мне на кухню и разводит руками: «Я не нашла, папочка!» Я укоризненно качаю головой, иду в комнату сам, девушка идёт за мной следом. «Вот же они!» – я нахожу часы – «на тумбочке».
