— Заткнитесь, гауптман! Даже и не рассчитывайте! Мы полетим без вас!
Когда все разошлись, Эрнст сказал Шандору:
— Некрасиво, Шандор. Попросту некрасиво.
Они посидели на промерзшей земле с четверть часа и пошли в барак.
Рассвело. Все было готову к последнему вылету.
— По машинам! Эрик, возьмите Z014! Келлер, бросайте свою развалюху, Z017 Гочека теперь ваша!
Карел Гочек стоял у машины оберста и невнятно клянчил. От него несло сивухой.
— Карел, вам нельзя летать. Вы алкоголик, Карел, вы деградируете на глазах, — говорил ему Хеншель, испытывая стандартную смесь жалости и презрения.
— Какая к дьяволу разница, — вяло ответил Карел, — один раз долечу, больше и не понадобится.
— Вы не долетите, Карел, вас собьют в таком состоянии. А если и долетите — то не положите машину в цель.
"И хуй с ней", — подумал Карел по-русски.
— Schwalbe — даже дефектная! — с тонной аматола стоит под сто пятьдесят тысяч рейхсмарок. Вас мне не жалко, вы пушечное мясо, за вас никто пфеннига не даст. Но угробить по пьянке одну из моих драгоценных ласточек я вам не позволю.
— Да ведь последний вылет, герр оберст…
— Не позволю!
"И хуй с тобой", — подумал Карел по-русски, захлопывая фонарь командирского "Ме-262".
"Ласточки" уходили по двое. В пятистах метрах от летного поля Z017 Келлера, шедшая в последней двойке, задымила, свалилась на крыло и врезалась в землю.
Карел потер лоб и пробормотал: "Вот как". А затем тоже тоже направился к бараку.
— Ушли пташки. Капут герру оберсту. Принимайте командование, герр гауптман.
— Командование чем? Калекой, пьяницей и предателем. Хороши подчиненные, не пожаловаться, — усмехнулся Бах.
— Уж что нашлось, герр гауптман, не обессудьте.
— Вернее, что осталось, — сказал из угла Шандор.
— Послушайте, Шандор… — мягко начал гауптман.
— Нет, извините! — Шандор встал и откинул голову. — Вы, герр гауптман, не понимаете моих мотивов, вы даже не понимаете, что именно я делал, вы вообще ничего не понимаете и понимать не желаете, вы тупо уперлись… — и тут зажужжал испорченный телефонный звонок.
— Кому-то из нас все, — с надеждой сказал Карел и прошел к телефону.
В короткие секунды разговора им всем троим показалось, что вся прожитая жизнь пролетела у них перед глазами.
Карел повесил трубку и обернулся к двум капитанам.
— Мост. Это мост.
— На этот раз — мост, — сказал гауптман. — Я пойду.
Он зашевелился, заерзал в продавленном кресле и протянул руку к костылям.
— Стой, — сказал Шандор. — Стой, — сказал Шандор, — не надо.
Гауптман покосился на него и негромко произнес:
— Оставь, Шандор. Это ты ничего не понимаешь, ты просто не понимаешь.
— Нет, — сказал Шандор, — я все понимаю, я все прекрасно понимаю. Я понимаю много больше вашего, Эрнст.
Он тяжело сглотнул и продолжил:
— Теперь моя очередь. Полечу я.
* * *
Когда гвардии старшину Алексея Корчука разрезало надвое обломком шандоровской «Ласточки», он только и успел что шепнуть своему боевому товарищу:
— Не дожил, — а затем его не стало.
— Не дожил, — степенно подтвердил боевой товарищ и снял с Корчука сапоги.
–
©Рой Аксенов, 2004
Владимир Березин. Путешествие Свистунова
Как только поезд тронулся, на столе разложили газету.
На газете появились четыре помидора, варёные яйца, и варёная же курица. Баранов достал картошку в мундире и кусочек сала.
Поэт вытащил из чемоданчика маленькую баночку с солью и коврижку.
Все начали есть.
По вагону, задевая пассажиров этюдником, промчался живописец Пивоваров, а за ним пробежал проводник. Из носа проводника росли дикие косматые усы, а в руке у проводника была клеенка с кармашками для билетов.
Понемногу всё успокоилось, но поезд тут же остановился, а пассажиры кинулись докупать провизию.
— Пойдёмте сочинять стихи, — сказал поэт. — Я как раз не могу подыскать рифму к слову “завтра”.
Поэт, Баранов и писатель Свистунов вышли и начали прогуливаться между путей. Один Володя остался сидеть на своём месте, опасаясь, как бы у него не украли данные на сохранение Пивоваровым двадцать рублей.
Поэт кланялся знакомым пассажирам и говорил:
— Видите ли, я думаю написать большую поэму. Она должна называться “Собиратель снов”.
— Иные сны опасно видеть, особенно в гостях, — отметил Свистунов. — А я вот собираюсь написать роман. В моём романе будет жаркое лето, степь и положительный герой-служащий. Он будет рассуждать о судьбе культуры. Представляете, герой мой торчит, как пень, среди высокой травы. “Этот камень, — будет думать мой совслужащий, — говорит нам о постоянстве мира. В этом смысле камень талантлив. Структура его не имеет значения. Он образ бездарного творения, пробудившего мысль”.
— Только что мы с вами видели чрево паровоза, где беснуются шатун и поршень. Подумайте, во имя чего он, этот паровоз, несёт нас через пространство? — жеманно произнёс поэт.
— Да, — ответил Свистунов, — не лучше ли природа, эти волы, пасущиеся на горизонте…
Володя всё-таки вылез из вагона и присоединился к прогуливающимся. Рядом с ними внезапно появился Пивоваров и заинтересованно спросил:
— Вы опять о кризисе романа? — и тут же унёсся по направлению к паровозу.
Стоянка кончилась, и люди полезли на подножки, стукаясь головами о жёлтые флажки в руках проводников.
— Душно-то как… — сказал Баранов.
— Давайте пойдём в тамбур и откроем там дверь, ведущую на волю, — предложил поэт.
Так и сделали.
— А теперь будем рассматривать степь, свесив ноги! — приказал поэт.
Сам он достал книжечку и записал в неё такое стихотворение:
Вот и тронулась телега, увозя в смешное завтраОси, спицы и ободья словно солнцем золоченыНо нечёсаны, косматы лошадей хвосты и гривыИ лениво и неспешно их возница понукаетСловно тайну постигает своего перемещенья— Завтра, завтра, не сегодня, — старый немец у дорогиГоворит мне на прощанье, когда я сажусь на сено…Когда я сажусь в телегу, старый немец лишь киваетТоже в тайне понимая невозможность возвращенья.Придорожное распятье, немец древний исчезают,Когда я сажусь в телегу, уезжая без печали.
Через некоторое время в тамбур вошла проводница, возмутилась, но скоро остыла и начала курить, пуская дым над сидящим Барановым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
