На задворках крупных «официальных» акций промышляли агитацией мелкие непредсказуемые организации – от уфологов до членов движения «Евреи за Иисуса», – ловко пристроившиеся раздавать свои красные листовки среди агитаторов-леваков. Они привносили в звериную серьезность происходящего легкий оттенок здорового безумия и пофигизма. Впрочем, в самовыражении московскому креативу было далеко до питерского. Там один из протестующих с поистине гоголевским размахом провозгласил всех участников митинга без различия по возрасту и полу сперматозоидами новой жизни.
Биолог во мне саркастически улыбался, наблюдая за социальными играми приматов, которым два с половиной десятка лет промывали мозги культом индивидуального успеха, приматов, возомнивших себя кошачьими – гордыми, автономными одиночками в джунглях большого города, – и с изумлением открывающих (но не осознающих) собственную стайную природу; так во времена Бальзака молодые женщины, выданные замуж прямиком из монастырской школы, открывали для себя мир чувственности и влечения. Для женщин это заканчивалось адюльтером, сладкой и позорной зависимостью от первого попавшегося соблазнителя. Для толпы это, вероятно, должно было окончиться так же. Но слаб человек… и я не меньше остальных желала обмануться, очароваться, забыться, влиться в общее поле радости и надежды, но мне не удавалось.
Мешал дух взаимного презрения и взаимного отрицания, разлитый в воздухе. Невозможно было присоединиться к одной толпе, не начав жалостливо или гневливо презирать ее оппонентов. Обвинения были симметричны – жадность, глупость, продажность (Путину или Госдепу), что лишний раз подчеркивало их ритуальный характер. Одни провозглашали революцию «ватников», другие – революцию «норок», хотя в реальности и в той и в другой толпе преобладали недорогие и практичные черные куртки и полупальто. Шла азартная «война чисел»: «свой» митинг каждый тщился подать как «марш миллионов», а шествие противоположной стороны представить жалкою кучкой маргиналов. В интернете упоенно считали людей «по головам», сравнивая фото, сделанные с разных ракурсов, и уличая друг друга в подлоге. Ответ на вопрос «сколько» казался важнее ответа на вопрос «за что». В какой-то момент эта разъединяющая нота сделалась невыносимой, как скрип ломающегося пенопласта. Энергия взаимного отталкивания грозила превзойти силу всемирного тяготения, и у меня появилось физическое ощущение, что еще немного ненависти и обид – и город просто взорвется и рассыпется на белые упругие гранулы. Мне сделалось страшно, и в следующий раз, вместо того чтобы пойти на митинг, я неожиданно для себя самой предложила Светлане помочь с ремонтом.
С каждым днем, приближающим президентские выборы, напряжение нарастало. Уже мерещились танки на улицах, баррикады, пролитая кровь. Простые вещи сохраняли рассудок. Прошпаклевать, прогрунтовать, сравнить цены на обои, заказать новые ключи, постелить линолеум. Поддавшись общему психозу, я купила несколько банок консервов, сгущенки, чая, сахара и круп на случай, если в городе начнутся беспорядки. Светлана посмеивалась над моей панической предусмотрительностью. Она свято верила в Путина и с удовольствием повторяла все последние дни, когда волна, поднятая к выборам, пошла на спад сразу же после их завершения: «Ну я же тебе говорила, что ничего не будет!»
Наши отношения сложились просто. Она показывала. Я делала. Она знала, как лучше, а я понятия не имела и испытывала благодарность за то, что хоть кто-то понимает, как мне дальше жить. Наблюдать процесс преображения квартиры было одновременно приятно и унизительно. Мне не предъявляли претензий. Мне предъявляли то, что могла и должна была сделать я. Могла. Должна. Не сделала. Ремонт расставлял вещи по местам. Мне было радостно быть частью этого преображения. За месяц работы плечом к плечу мы стали близки. Я помогала Свете красить корни отрастающих волос, она бегала за таблетками в аптеку, когда меня скрутило во время месячных. Мы заходили друг к другу в комнаты без стука, хихикали, столк-нувшись у ванной в небрежном утреннем неглиже, и мыли кости бывшим мужьям за чаем. Светланин перед тем, как уйти, повесил на нее долгов на пятьсот тысяч, которые она и отрабатывала сейчас в Москве. На таком фоне твое исчезновение выглядело почти благородно.
Хотелось выпить сладенького в честь праздника, кагора какого-нибудь или портвейна. Но соседка приволокла литровую бутыль темного пива и пакет соленых закусок. Мы чокнулись чайными чашками – «За нас, красивых!» Странное выходило Восьмое марта: ни тортика, ни цветочка. Девочка с девочкой. Но так давно уже не было никакого праздника, никакого просвета, что я радовалась и этому – неказистому. Света налегала на сыр и колбасу, я целомудренно клевала чипсы – пост. Уже и церковь, какой я ее знала, раскололась вслед за остальными на тех, кто просил Богородицу прогнать Путина, и тех, кто умолял Ее Путина оставить [13]. Вечный русский вопрос «казнить нельзя помиловать – где запятая?» уже повторяли на все лады: «А если бы они сделали это в мечети?» И сотни милых богобоязненных людей состязались в сожалениях о том, что во имя Распятого больше не распинают или, на худой конец, не отрезают голов, не побивают камнями богохульников, осмелившихся усомниться в том, что Он есть Любовь. Неверующие чувствовали себя оскорбленными едва ли не сильнее верующих, и щекочущий ноздри запах античного цирка, запах человеческой крови и зрелищ, отчетливо ощущался в актуальных дискуссиях о сакральности солеи, но среди этого шабаша и срама рука по-прежнему не поднималась взять кусок колбасы. Страх оскоромиться оказался крепче страха расчеловечиться. Ужасная, благословенная сила привычки.
За пивом сам собой потек бабский разговор, бессвязный и теплый. И было чудно после сотен заумных почвеннических дискуссий, которые слышали эти серые стены и некстати гудящий холодильник, сидеть у стенки и говорить о простом. О том, что штаны надоели уже, но колготок не напасешься, в голову для роста волос надо втирать луковый сок, а на улице у нас три зоомагазина и ни одного хозяйственного и за смесителем приходится на метро ехать.
У Светланы была мечта – сдать нашу квартиру и на месяц уехать во Вьетнам заниматься серфингом. За окном падал сброшенный с крыши снег, дуло из щелей, трескучий женский голос рассказывал о теплом восточном море, и на меня накатывало дремотное ощущение, что я попала в сон и не могу проснуться, но впервые за последние месяцы это был счастливое сновидение, и меня охватило сентиментальное, немного слезливое чувство признательности. Захотелось сделать что-то хорошее для Светланы. Пиво заканчивалось, а ощущение праздника хотелось продлить.
– Может, поедем в город, погуляем? – Из нашего глубокого замкадья все прочие районы Москвы назывались «город».
– Днем?
– Так ведь праздник же, смотри, как солнышко светит! Поехали в Коломенское.
– А чего там?
– Красиво… Блинов поедим. С горки скатимся. – Ох, как помнила я эту горку, сбегающую от церкви Вознесения – белой на белом.
Но Светлане уже наскучило отдыхать.
– Я лучше в прихожей обои поклею. Раньше встанем, раньше выйдем! Мне эту хату в марте кровь из носу закончить надо. – Но ты езжай, конечно, если хочешь. Ты не обязана… – добавила она после маленькой паузы с отчетливым осуждением.
И я вдруг очень испугалась этого легкого мгновенного холодка.
– Ну куда я без тебя. Вместе так вместе.
– Вот это дело, – тут же снова оживилась боевая подруга. – Для начала надо акриловой грунтовкой пройтись…
Грунтовать – не клеить, но после обеда почему-то и эта несложная работа шла у меня с трудом. Начала болеть поясница, руки не слушались, все валилось. Тело стало непослушным, тяжелым, вялым. Пока ты был со мною, я ни на мгновенье не сомневалась, что хороша – Настоящая русская красавица, – суриковская, кустодиевская, серебряковская… кровь с молоком, – так говорил ты, и я видела себя такой. А теперь из зеркала на меня смотрела полная неловкая женщина; тело, ставшее ненужным тебе, казалось перезрелым, тучным, громоздким, и рыжие волосы теперь отливали ржавчиной, а не медью. Ты ушел, и силы ушли. Еле-еле я закончила комнату до темноты и уже ничего не хотела, ничего не чувствовала, кроме усталости и боли в спине. А Светлана, наоборот, разошлась, порозовела. От работы она становилась только веселее и, глядя на ее бьющую через край энергию, я особенно остро ощущала собственную слабость и злилась на себя и на нее за то, что так и не выбралась сегодня из дома. Ничего такого срочного не было в этой грунтовке. Можно было бы и завтра доделать.
– А вот теперь можно и погулять! – с удовольствием подытожила соседка, обозревая реультаты наших дневных трудов.
Я отказалась. Она потормошила меня немного:
– Давай, поедем, проветримся! Сколько можно дома сидеть! Скиснешь. – Но увидев, как тяжело я опускаюсь на стул, переменила мнение. – Иди ложись, выспись как следует. Я знаю, что тебе нужно – горячий душ и баиньки.
