— Совет вам — это и есть вербовка, — заметил Аршанский. — Звоните после семи, может быть, я выкрою для вас полчаса. Но не обещаю, очень много встреч… Предмет совета?
— Убийство.
— Рэкет?
— Нет.
— Хм… А каковы побудительные причины?
— Не знаю. Поэтому прошу о встрече…
Оттуда же, из ресторана, позвонили Людке. Заспанная бабулька ответила раздраженно, с надрывной обидой:
— Побоялись бы Бога, в такое время тревожить..
— Люда сама просила, это Аршанский, председатель, — ответил Костенко, — из кооператива…
— Аршанский, Засранский, какое мне дело?! Увезли Людку, взяла сумочку, намазалась и укатила. Сказала, что на час, а уж два ночи, стерьва поганая!
— Это будет второй труп у тебя сегодня, Глинский, — прикрыв трубку, шепнул Костенко. — Звони в прокуратуру, доставай понятых, гоним к старухе.
— Прокуратура потребует оснований, Владислав Романович… Не дадут они постановления…
Костенко дал Глинскому трояк.
— Купи шоколадку, ладно?
… Бабулька дверь не открывала:
— Ракитники, — причитала она, — смотрите, вымогатели паскудные, я уж ноль-два набрала, тикайте добром…
— Ракитники — это как? — Костенко недоуменно оборотился к Глинскому.
— Рэкетиры, — ответил тот. — Россия чужие слова трудно приемлет.
— А — бюрократ?
— На это есть свое: «волокитчик», «супостат», «коваристый», «сутяга»…
— Соседей будить неудобно, про «ноль-два» она лапшу на уши вешает, — заметил Костенко. — Дура баба, сейчас ее внучку где-то топят или жгут, а она — вишь ты, а?
Глинский приник к двери:
— Бабулька, я из милиции, майор Глинский, позвони по «ноль-два», тебе подтвердят… Мы чего к тебе просимся-то, бабуль? Мы боимся — не было б с Людкой беды…
Старуха позвонила в милицию, было слышно, как она переспрашивала из дальней комнаты: «Глинский?! Как, Габинский?! Тьфу, православных у вас нет, что ль?! Все с подковыкой, ни черта не разберешь… Так открывать ему?! Я трубочку не ложу, я при вас открою, если замолчу, значит, извели меня, на вашей совести буду…»
Старуха цепочку сняла, потребовала документ, Глинский протянул ей удостоверение, она долго шептала звание опердежурного и фамилию, потом наконец впустила в квартиру.
Маленькая двухкомнатная «хрущевка» была обставлена антикварной мебелью (правда, красное дерево соседствовало с карельской березой и орехом), на кухне стояла западногерманская ультразвуковая плитка — положи в духовку мясо на минуту — вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне, стоял диковинный приемник. Неплохо секретарша живет.
— Бабушка, я за Люду волнуюсь, — сказал Костенко.
— Бабушка преставилась, царство ей небесное… Я — прабабушка ейная… Так и я за ее волнуюсь, за стерьву…
— Она когда уехала?
— Да часов в восемь… Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы краски эти самые взять, чтоб морду загорелой делать…
— Вы в окошко не видели, ее такси ждало?
— Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят, то коричневые, меня запрет в чулане, — старуха кивнула на внутренний шкаф, — и чтобы носу не казала… А если чихнешь или там храпанешь с духоты, то назавтра так отлупит, что и жить не хочется…
— Так какая ж машина ее ждала? — рассеянно поинтересовался Костенко. — Наша или та, на которой коричневые ездят?
— Не, не наша, — бабка покачала головой, — цвет уж больно бесстыжий.
— Это как? — не понял Костенко и достал из кармана шоколадку. — Вот вам подарок, бабулечка.
— А это чего?
— Шоколад, — сказал Глинский. Его всегда раздражала манера Костенко вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что именно такой неторопливый, но скачущий разговор (внешне скачущий) — Костенко через каждую фразу умеет тащить свое, аккуратно и ненавязчиво, понимая, что страх перед должностным лицом даже если оно не в форме, но с красной ксивой, — непременная константа советского человека — должен создать атмосферу располагающей постепенности, никакого форсажа, тем более наступательного…
— Вроде конфекты, что ль? — спросила бабуля, разворачивая шоколадку. Она отломила малюсенький кусочек, положила его под язык. Так тетя Феня пила чай вприкуску, вспомнил Костенко, только вместо шоколада были подушечки. Сейчас днем с огнем не найдешь все скупают на самогон…
— Да, — ответил Костенко, — вроде сливочных конфет, очень полезно для сердца… Бабуль, а где Людина записная книжка?
— На столе, — ответила старушка. — Возле телефона.
— Не позволите взглянуть?
— Вы ж при чине… Глядите… Я власти покорная Только башмаки снимите, она за ковер боится..
Ни на столе возле телефона, ни в столе записной книжки не было.
— А косметичку она где держала? — поинтересовался Костенко. — В ванной?
— Там у нее всякие мыла, что пену дают и сосной воняют… Я-то в баню хожу, она меня не пущает, говорит, что..
Глинский настойчиво поинтересовался
— Что она говорит?
Костенко укоризненно глянул на него, спросил:
— Как шоколадка, бабулечка?
— Страсть как скусная… Я уж ее приберегу…
— Пенсию вам сколько платят?
— Пятьдесять шесть… Спасибо родной партии и правительству… Раньше-то я сорок получала, ну а сейчас как сыр в масле катаюсь, и сметанки можно взять, и сливочек, яички теперь не битые беру… В капитализьме мрут старики с голоду, а мы старость чтим…
— Так вот о красках Людиных, — аккуратно повторил Костенко, — она их на столе держала?
— Нет, на трюме… Чтоб всю себя разглядывать… Особливо когда елочные украшения клеила…
— Какие еще елочные украшения? — не очень-то сдерживая раздражение, спросил Глинский…
— А это когда на лице разного цвета блесточки сияют… На лбу синяя, на щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон вышел в защиту женщин, чтоб красоте были прилежны…
— Бабуль, а Мишаня к ней когда звонил? Ястреб?
— Так он завчера звонил! Точно, звонил! Я еще уморилась: «Я, грит, Ястреб»… А я возьми да ответь: «Ты — ястреб, а я — кукушка»…
— Он вечером звонил, да?
— И то верно… Приехал к ней, дверь заперли, меня в чулан замкнули, ну и… Дело молодое, все такими были… Только раньше по-тайному, а теперь бегом да бегом, а в торопливости какая тайна? Одно бесстыдство…
— Ушел-то он поздно?
— Рано ушел… Поутру… Люда ему еще отнесла рюмку для поправки. Печенье и рюмашку, это я точно помню… Она печенья мне не дает, говорит, для здоровья старикам плохо…
— А где ее большая записная книжка? — тихо спросил Костенко.
— Так ведь здесь же, на столе должна быть…
Большой книжки тоже не было…
… Дома у Мишани Ястреба (жену увезли на «скорой помощи», подозрение на обширный инфаркт) остался сын Мишка — до синевы бледный, трясущийся; сказал, что большую телефонную книжку папка взял с собой; все утро звонил куда-то, занято было, а потом плюнул, положил ее в «дипломат» и пошел в киоск.
— Кто ж папку-то моего? — Мишка сжал кулачки (не в пример отцу был худенький и жилистый). — За что?
— Ищем, Миш, — ответил Костенко. — Ты помнишь меня?
— Как не помнить?! Папка вашу фотографию всегда держал, заступник, говорил…
— Где эта фотография?
— В столе.
— Достань.
— А ее при обыске забрали… Пообещали, что завтра вечером вернут, только копии сделают.
— Тебе сколько? Тринадцать?
— Четырнадцать.
— Деньги есть?
— Мама оставила.
— Сам готовить умеешь?
— Мы с папкой сами мясо жарим… Жарили…
Костенко вырвал листок из блокнота, написал свой телефон:
— Звони, Мишка… А если кто будет расспрашивать про обыск — это не потому, что против отца у нас зло… Полагается так… Начнут расспрашивать, а ты трубочку положи, крикни, мол, суп выкипает и звони от соседей вот по этому номеру: «Срочно для товарища Глинского»… Понял?
— Это чтоб посечь того, кто звонит?
— Точно.
— А папку когда домой привезут? — глаза у мальчишки были полны слез, по-прежнему бил озноб, но — сдерживался, не плакал.
— Папка твой крещеный был, Мишка, его надо в церковь везти, а не домой… Я помогу… Договорюсь с батюшкой, там и отпоют его, и все будет по христианскому обряду… Дома тебе не надо его держать, чти отцовскую веру, сынок…
В НТО на Петровке работа еще не кончилась, но Галина Михайловна (боже ты мой, что бессонница делает с женщиной, «Галочка», «Галочка», а она старуха совсем), запомнив три главных вопроса, которые интересовали Костенко, сказала ему:
— Шило, которым убили Ястреба, сделано из особо прочных металлов с добавлением компонентов, употребляемых в радиопромышленности.
— Металлы фондируемые?
— Не просто фондируемые, а строго фондируемые… Часть идет на Байконур, каждый грамм на счету.
