меня через двадцать минут тракт.
— Тракт?! У нее тракт! Испортила мою карьеру! Подсидела! И теперь у нее тракт! Кому такая жена нужна!!!
Развернулась и пошла по коридору, ведущему от проходной к главной студии. Собрав все силы, чтобы не слышать его крики.
— Уйду! На коленях молить будешь, не вернусь! Да кому ты нужна!!!
Ничего нового в летящем ей вслед потоке брани нет. Но от этого не менее стыдно так идти по коридору телестанции и видеть, как злорадно или как сочувствующе смотрят на тебя все — от директора до костюмерши с ее вечно наполовину выкуренной сигареткой.
Кто-то деликатно делает вид, что не заметил криков мужа, кто-то старается подбодрить. Но и от показного незамечания, и от поддержки стыд ее только усиливается.
— Мужики — все козлины! Не обращай внимания! — Окурок со следами красной помады уже в пепельнице среди десятков таких же, костюмерша прижимает ее к своей необъятной груди, попутно раскуривает новую сигаретку. Что за странная у этой женщины привычка выкуривать каждую лишь наполовину!
Сказал бы кто в университете в Коимбре, когда ее, книжную девочку, угораздило влюбиться в первого парня на потоке, что все так будет, не поверила бы. Что все случится лучше, чем она могла даже мечтать, — она выйдет за первого красавца замуж, он станет звездой телевидения, но…
Никто не сказал, что после свадьбы, которой заканчиваются все сказки и кинофильмы, единственное чувство, которое она будет испытывать, это жуткий стыд.
С того выпуска новостей после матча за бронзу футбольного чемпионата мира в карьере мужа начался спад. И, по убеждению Луиша, виновата была конечно же она, Эва.
В том, что упала с лестницы, не успев переписать ему текст с нейтрального на победный. Что началось кровотечение. Что потеряла сознание. Что очнулась только в больнице. Что победный эфир мужа едва не превратился в его личный позор — все, что Эва успела написать, муж читал как обычно, но на текстах, которые она не успела дописать и исправить, Луиш мычал, запинался, путал имена, минуты и даты. Не говоря уже о более сложных, чем футбольные, новостях.
Пока она лежала в больнице, после неправильно прочитанного текста правительственного сообщения Луишу пришлось объясняться в ПИДЕ, а вызовы в пугающую Службу государственной безопасности мало способствуют развитию карьеры.
— Если бы одной твари тогда не приспичило на пустом месте упасть и выкинуть моего сына! — замахнулся на нее и сегодня муж. Но новая охрана телецентра быстро скрутила его где-то там за ее спиной.
— Это был и мой сын…
Пока она лежала в больнице, на телестанции с ее «золотого мальчика» слетела вся позолота. Последний младший редактор догадался, что сам Луиш не в силах связать двух слов и что за всем его умом и красноречием стояла жена и редактор Эва.
После ее возвращения ничего не наладилось — ни на работе, ни дома.
Луиша все реже ставили в эфир, ей все чаще давали писать тексты для других — отказаться она не могла, уволили бы обоих, и на что тогда жить, а плохо писать не умела. И все чаще приходилось просить в гримерной наборы театрального грима, списывая на детские представления в воскресной церковной школе, куда уже водили малышек, а на деле чтобы замазать синяки от его ударов.
— Тексты мне дрянные подсовывала! Другим писала правильные, а мне дрянные! Все ждала, чтобы подсидеть меня. Змею пригрел…
Где он успел выпить с утра, пока они с матерью и девочками ходили к причастию? Или с вечера не останавливался?
Как-то все совпало. Ее выкидыш, его запои, его карьерный спад, его ревность на пустом месте, его скандалы, доходящие до… «Порой хочется тебе изменить, чтобы хотя бы понимать за что!»
И так по нарастающей. Пока однажды четыре года назад в такой же предновогодний эфир в последний день 1969-го вошедший в студию директор Гонсальвеш, почесывая ладони, не сказал:
— Хватит другим тексты писать. Сегодня сама будешь вести программу.
Луиш на мгновение протрезвел:
— Нация ждет Торреш!
— И получит Торреш. Без паров алкоголя, — продолжая чесать ладони, ответил директор и вышел. Редактору титров осталось поправить только имя.
— В студии Эва Торреш.
Нация ждет Торреш…
Нация ждет…
— Нация ждет! — главный редактор Родригеш во время утреннего тракта был категоричен. — Вы это ваше пагубное влияние других стран для ночного клуба оставьте!
Это все по поводу ее костюма, который она предложила сделать более современным, убрать корсет и шпильки, добавить распущенные волосы, подхваченные широким ободком или шарфом, и кримпленовый брючный костюм.
— Ни в коем случае! В новогоднем эфире все должно быть достойно! Нас смотрит нация!
В итоге — шиньон, будто намертво вбитый в голову, корсет — ни вдохнуть, ни выдохнуть, шпильки — привет, грядущий артрит! Нарядили из пыльных загашников.
Только кольцо на среднем пальце мамино — любимое старинное кольцо с красным камнем и буквами ICE, выгравированными на внутренней стороне, которое мать подарила ей, когда Эва стала выходить в эфир.
Нации нравится смотреть на ее пытки?
Этого она хотела, когда мечтала стать телезвездой?
Этого она хотела?!
— Почему вторая раньше времени включалась? — кивнула головой в сторону камеры. — На тракте репетировали с третьей! Я не сова головой по кругу вертеть!
— Эва! Эва! Эвитта! Все чудесно! Новый год! — Директор Гонсальвеш входит в студию. Аплодирует вместе со всеми. — Из аппарата премьер-министра звонили! Из аппарата самого Каэтану! Без замечаний! Смотрит нас! Сам! Смотрит!
После звонка из аппарата «Самого» и директору, и главреду уже нет дела до «не той камеры».
— Фото! Делаем фото! Быстро!
Директор Гонсальвеш кивает фотографу, который весь эфир в перерывах на рекламу снимал ее и гостей для галереи портретов, которая красуется в холле около входа в кабинет директора.
— Общее фото! И Эву! Эву отдельно! Так! Хорошо! Только бархотку поправь! И все! Хватит работы! Едем отмечать! На правительственный прием едем! Ты приглашена! И не возражай! Не возражай! Будут все!
Она этого хотела? Когда девочкой вглядывалась в окно через дорогу, где загадочно мигал телевизор, и молилась, только бы хозяева квартиры не зашторили окна.
Она об этом мечтала? О звонках из аппарата «младшего диктатора»?
Когда из университета в Коимбре рвалась в Лиссабон на практику на телевидение, не слушая мудрого профессора на курсе португальской литературы, уверявшего, что у нее большие способности, что ей надо писать. Писать совсем не то, что ей приходится писать для телевидения.
— Девочка, вы понимаете, в какое время и в какой стране живете?! — полушепотом спрашивал у нее профессор, когда прибежала хвастаться, что их с Луишем берут работать на государственную телестанцию. —
